(Среди прочих неудобств острова мать Лалаги не переставала жаловаться на то, что ей всегда приходилось читать вчерашнюю газету.)
В семь алтарник зазвонил в колокол – настало время вечерней молитвы. В будние дни на службу ходили только четыре или пять самых истово верующих старушек. Но приходской священник, дон Джулио, не сдавался и добрую четверть часа простаивал у дверей церкви, недобро поглядывая на отступников, проходивших мимо него в бар, домой или куда там лежал их путь, да ещё и имевших наглость насвистывать.
Подруги вернулись в бар и даже успели поиграть в шахматы, пока Аузилия не позвала Лалагу ужинать.
Все комнаты в доме освещались свечами и масляными лампами, поэтому тени не застывали, как в Лоссае, а срывались в танец при каждом движении пламени.
Пау как раз перешли к фруктам, когда заглянула Ирен:
– Брат сейчас пойдёт на причал ловить осьминогов. Говорит, может взять нас и Саверио с собой.
Если вы не знали, осьминогов привлекают, болтая в воде босыми ногами. Лалага задрожала от страха, смешанного с отвращением, когда, сидя на краю пирса, почувствовала где-то под темной поверхностью воды прикосновение склизкого щупальца. Но Пьерджорджо, брат Ирен, быстро схватил ужасного моллюска голыми руками, пару раз сильно ударил о камни пирса и добил веслом.
– Так мясо будет понежнее.
Любое другое животное подруги обязательно бы попробовали, но осьминог казался им слишком уж отвратительным. У него даже не было морды, способной передать хоть какое-то чувство – совсем как у медуз. А разве кто-то постеснялся бы прихлопнуть на пляже чертову мокрую, жгучую медузу?
В половине одиннадцатого прошли Зира и Форика. Они ночевали не у Пау, как другая прислуга, а в доме дорожного инспектора на окраине.
– Ваша мать сказала, что пора возвращаться. Лалага, ты старшая, подай пример.
– Нуу! Ещё десять минут.
– Никаких «ну». Она сказала «не-мед-лен-но».
И Пау повиновались. Карлетто остались посидеть ещё. Для них осьминоги были не просто игрой: завтра отец подаст их в салатах клиентам бара.
Так закончился первый после окончания учебного года день Лалаги на Серпентарии.
Часть вторая
Глава первая
На предпоследней неделе июня стали прибывать отдыхающие. Катер теперь ходил два раза в сутки, и всего за несколько дней население острова удвоилось.
Приезжие, по большей части из Лоссая, но также из Серраты и других городов «большой земли», размещались у рыбаков Портосальво. Эти семьи годами арендовали одни и те же дома – сами рыбаки на время переселялись в общую подвальную комнату или в «летний дом», у кого он был.
Поскольку все двенадцать километров длины и семь ширины острова Серпентария покрывали холмы, почти каждая семья владела участком земли с садом, виноградником, парой фиговых деревьев, баком для воды, загоном для свиней и небольшим строением из белых туфовых блоков с крышей, покрытой гофрированной жестью, которое помпезно именовалось «домом». Свиньи каждый день требовали еды, а ходить, конечно, приходилось пешком – счастье ещё, недалеко.
Моторизированный транспорт на острове почти не встречался: джип у пограничников, «тысячасотый»[2] доктора, пара грузовиков и три мопеда – разумеется, не считая моторных лодок, которых насчитывалось больше пятидесяти.
Кроме того, для путешествий вверх-вниз по каменистым тропинкам самых отдалённых уголков, которых не выдержит никакая шина, местные жители держали дюжину осликов и полдесятка лошадей.
По-настоящему уединённых домов по всему острову было, наверное, с десяток, но их купальщики старались обходить стороной из-за трудностей с водоснабжением: шланги от танкера туда, конечно, не дотягивались.
Среди отдыхающих только Лопес дель Рио из Серраты не снимали дома: они давным-давно купили собственный – скорее даже небольшую виллу с выкрашенными в кирпично-красный, словно в античных Помпеях, стенами, колоннами и лодочным причалом. Три их дочери, Аннунциата, Ливия и Франциска, вели себя так, будто владели не только виллой, но и всей деревней, а то и целым островом.
Лалаге они не грубили, потому что она была «докторова дочка», но вот на Ирен смотрели как на прислугу. Честно говоря, так они относились ко всем ребятам с Серпентарии: считали их низшей расой, невежественными дикарями, рабами, которые обязаны ими восхищаться и беспрекословно повиноваться.