В основе горьковской критики русской литературы и интеллигенции и отказа от всякой либерально-демократической тенденции во имя пролетарского «богостроительства» лежит глубокое неверие в русский народ, как явствует из утверждения, что «русский человек всегда ищет хозяина, кто бы командовал им извне, а ежели он перерос это рабье стремление, так ищет хомута, который надевает себе изнутри, на душу, стремясь опять-таки не дать свободы ни уму, ни сердцу» (259). И это потому, считает Горький, что «труд, сознательно ставящий себе цели, исследование явлений жизни, свободное и бесстрашное, нам все еще чуждо, мы еще не доросли до этого и на каждом шагу стремимся создать себе фетиш» (259-260). Это не случайное утверждение, а стержневая идея всей концепции, лежащей в основе «Истории русской литературы», идея, развернутая в статье «Две души» 1915 года, которая не вошла в советское издание «Сочинений» Горького и в свое время вызвала полемику с Андреевымnote 6 . Согласно Горькому, в душе русского человека совмещена душа Востока и душа Запада, причем первая преобладает над второй: азиатская - фаталистическая, анархическая, косная, и европейская - рациональная, организаторская, деятельная. В статье 1922 года «О русском крестьянстве»note 7 Горький опрокидывает народнический миф о мужике как стихийном носителе христианских начал и человечности и обличает его как грубое и дикое существо, эгоистическое и жестокое, как настоящую угрозу дорогому ему «западному» идеалу. В то время как веховцы, с которыми в своей «Истории» он прямо и косвенно спорит, считали, что дальнейшая «модернизация» России лежит через критику мифов радикальной интеллигенции во имя политики либерального демократизма и христианского «богоискательства», Горький видит выход в пролетарско-коллективистскои идеологии антихристианского «богостроительства». Поэтому он не мог принять на первых порах большевистского переворота, считая его авантюрой, грозящей росткам русской городской пролетарской культуры, окруженной океаном азиатской крестьянской массы. И только в сталинской России - коллективизированной, плановой, индустриализованной - у Горького возникла иллюзия, что осуществление его мечты возможно, и «социалистический реализм», исключительно насыщенный идеями периода каприйских лекций, явился завершением этой его мечты. В 30-х годах XX века русская литература была для Горького уже не предмет исследования, она превратилась для него в живую историю, завершившую свой великий цикл его личным апофеозом, и должна была начать, по замыслу Горького и советского политического руководства, совершенно новый цикл.
Все мы знаем, каким трагическим исходом обернулась эта иллюзия, порожденная у Горького теми метаниями между нигилистическим сомнением и коллективистскими надеждами, которые он обличал в интеллигенции. Он тоже был раздвоен, подобно интеллигенции, между претензией стоять над историей и служением определенным группам у власти. Бога Горький не построил, зато внес свою лепту в построение мифа революции, которая в конце концов поглотила и его самого, и его мечту: «История русской литературы», написанная в 1909 году, в 30-е годы печально завершилась в действительности.