Роман — свидетельство не только идейного, но и художественного роста писателя. Ни «Пейпус-озеро», ни «Странники» не отличаются такой цельностью композиции, как «Угрюм-река». В ней В. Шишков показал себя настоящим мастером построения сюжета, что правильно подчеркнул К. Федин: «Роман сюжетен, занимателен, роман читается — как смотрится хороший театр»[3].
Все события в романе нанизываются на единую ось — устремление Прохора к богатству. Многочисленные эпизоды внутренне связаны, они выявляют классовые отношения, силы борющихся. Легко обнаруживается главная тенденция романа, которую можно выразить словами самого автора — «капиталу, то есть всему старому эксплуататорскому строю, пропета в романе отходная».
Острая борьба, ведущаяся представителями передовых идей, сторонниками свободы и справедливости с силами реакции, неожиданные повороты в судьбе враждующих, отражение этой борьбы в жизни всех других персонажей, невольно вовлекаемых в общий водоворот, — все это не может не волновать и не захватывать читателя. И здесь — секрет занимательности романа.
Но, проявляя заботу о занимательности, о том, чтобы «сразу заинтересовать читателя», В. Шишков все время помнит, что главной его задачей является донести до читателя идейное содержание произведения. «Интрига, — писал он, — отнюдь не должна быть чем-то самодовлеющим, наоборот, она должна выполнять служебную роль, то есть способствовать тому, чтобы идея, смысл, целеустремленность произведения были наиболее подчеркнуты и выявлены динамически»3[4]. Такова роль интриги в «Угрюм-реке».
Идейные и художественные достоинства романа сделали его любимой книгой советского читателя. Роман неоднократно переиздавался в Москве, Ленинграде, Новосибирске, Куйбышеве. Писатель получал множество читательских отзывов с выражением признательности и удовлетворения.
О большой популярности произведения свидетельствует любопытный случай. Однажды В Шишков получил посылку из одной периферийной библиотеки — это был экземпляр «Угрюм-реки», растрепанный, зачитанный до дыр, с разрозненными листками, с полустертой печатью. По словам одного из друзей писателя, «эта книга радовала Вячеслава Яковлевича, так как показывала исключительный интерес к его произведению».
Новые издания романа, читательские конференции, драматические постановки, переводы на многие иностранные языки — все это является свидетельством того, что интерес к роману не ослабевает и в наши дни.
Жене и другу
Клавдии Михайловне Шишковой
Посвящаю
«Уж ты, матушка Угрюм-река,
Государыня, мать свирепая».
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
На сполье, где город упирался в перелесок, стоял покосившийся одноэтажный дом. На крыше вывеска:
СТОЙ. ЦРУЛНА. СТРЫЖОМ, БРЭИМ, ПЕРВЫ ЗОРТ
Хозяин этой цирюльни, горец Ибрагим-Оглы, целыми днями лежал на боку или где-нибудь шлялся, и только лишь вечером в его мастерскую заглядывал разный люд.
Кроме искусства ловко стричь и брить, Ибрагим-Оглы известен пьющему люду городских окраин как человек, у которого в любое время найдешь запас водки. Вечером у Ибрагима клуб: пропившиеся двадцатники — так звали здесь чиновников, — мастеровщина-матушка, какое-нибудь забулдыжное лицо духовного звания, старьевщики, карманники, цыгане; да мало ли какого народу находило отраду под гостеприимным кровом Ибрагима-Оглы. А за последнее время стали захаживать к нему кое-кто из учащихся. Отнюдь не дешевизна водки прельщала их, а любопытный облик хозяина, этого разбойника, каторжника. Пушкин, Лермонтов, Толстой — впечатления свежи, ярки, сказочные торцы бегут со страниц и манят юные мечты в романтическую даль, в ущелья, под чинары. Ну как тут не зайти к Ибрагиму-Оглы? Ведь это ж сам таинственный дьявол с Кавказских гор. В плечах широк, в талии тонок, и алый бешмет как пламя. А глаза, а хохлатые черные брови: взглянет построже — убьет. Вот черт!
Но посмотрите на его улыбку, какой он добрый, этот Ибрагим. Ухмыльнется, тряхнет плечами, ударит ладонь в ладонь: «Алля-алля-гей!» — да как бросится под музыку лезгинку танцевать. Вот тогда вы полюбуйтесь Ибрагимом…
Заглядывал сюда с товарищами и Прохор Громов.
Оркестр давно закончил последний марш, трубы остыли, и турецкий барабан пьет теперь в трактире сиводрал. Сад быстро стал пустеть. Дремучий, вековой, огромный: нередко в его трущобах даже среди бела дня бывали кровавые убийства. Скорее по домам — мрачнел осенний поздний вечер.
Прохор Громов, ученик гимназии, сдвинул на затылок фуражку и тоже направился к выходу.
Вдали гудел отчаянный многоголосый крик, словно граяла на отлете стая грачей. Прохор Громов остановился:
«Драка», — и он припустился на голоса прямиком, через клумбы цветов и мочажины.
— Бей!
Он треснул по голове бежавшего ему навстречу мальца. Опытным глазом забияки он быстро окинул поле битвы: на площадке, где обычно играла музыка, шел горячий бой между «семинарами» и «гимназерами». К той и другой стороне приставали мещане, хулиганы, всякий сброд.
— Ура! Ура!
— Гони кутью в болото!
— Ребята!.. Наших бьют!..
Прохор Громов выхватил перочинный нож и марш-марш за удиравшими. В нем все играло диким озорством, захватывало дух. Рядом с ним неслись кулачники, где-то пересвистывались полицейские, трещали трещотки караульных, лаяли псы.
— Полиция! — И все врассыпную. — Лезь по деревьям!..
Но буйный нож Прохора, наметив жертву, уже не мог остановиться. Прохор на бегу полоснул парня ножом. И сразу отрезвел.
— Полиция!.. — с гамом мелькали возле него пролетающие тени. — Айда наутек!
Прохор Громов вскочил на решетку и, разодрав об железо шинель, перепрыгнул.
— Ага! Есть! С ножом, дьяволенок! — сгреб его в охапку полицейский, но он, как налим, выскользнул из рук и — стремглав вдоль улиц.
— Жулик! Имай! Держи!
Но Прохор юркнул в темный проулок, притаился. Закурил. На правой руке кровь.
«А где ж картуз?» — И сердце его сжалось. Новая его фуражка с четкою надписью на козырьке «Прохор Громов», очевидно, попала в руки полицейских. Прохор перестал дышать. Он уже слышит грозный окрик директора гимназии, видит умирающего парня, полицию, тюрьму. «Боже мой! Что ж делать?..»
— К Ибрагиму!
Да, к Ибрагиму-Оглы. Он спасет, он выручит. Ибрагим все может. И Прохор, вздохнув, повеселел.
Он отворил дверь и задержался у порога. В комнате человек пять его товарищей, гимназистов. Ибрагим правил бритву, что-то врал веселое: гимназисты хохотали.
Прохор поманил Ибрагима, вместе с ним вышел в соседнюю комнату, притворил дверь. Чуть не плача, стал рассказывать. Он ходил взад-вперед, губы его прыгали, руки скручивали и раскручивали кончик ремня. У Ибрагима черные глаза загорались.
— Я за ним… Он от меня… Я выхватил нож…
— Маладэц! Далшэ…
— Я его вгорячах ножом… — упавшим голосом сказал Прохор.
— Цх! Зарэзал?.. — радостно вскричал черкес.
— Нет, ранил…
— Дурак!
— Я его тихонько… перочинным ножичком, маленьким, — оправдывался Прохор.
3
К. Федин. Речь о художественной прозе ленинградских писателей, «Литературный Ленинград», 1938, № 38.