В этом коротком и, следует признать, выборочном изложении теорий развития гомосексуальных наклонностей легко увидеть много общего с тем, что пережил в детстве Моэм. Смерть любимой матери, утрата домашнего очага, неспособность идентифицировать себя с отцом, которого он едва знал и который к тому же умер, когда сыну было только десять лет, — все эти факторы (к ним следует добавить гнетущую атмосферу в доме дядюшки-священника и исключительно мужское окружение в Королевской школе) представляют собой чуть ли не идеальные условия для появления у него склонности к гомосексуализму.
Смерть матери глубоко повлияла и на творчество Моэма. По словам Леона Эделя, Моэм «жил в мире, который представлялся ему раем»; крах иллюзий и боль, испытанная после утраты этого рая, вновь и вновь находят отражение в его произведениях. Именно этим объясняется благоговейное отношение к женщинам-матерям в его романах: Нора Несбит и Салли Ательни в «Бремени страстей человеческих», Рози в «Пирогах и пиве». Горечь утраты всегда находила глубокий отклик в его душе. В этой связи показателен случай, о котором рассказывал Годфри Уинн. Как-то уже к концу жизни Моэм попытался найти могилу возлюбленной Гете на одном из кладбищ под Страсбургом. «Вместо нее, — вспоминает Уинн, — он нашел холмик, на котором стоял простой деревянный крест с именами членов экипажа английского бомбардировщика, сбитого во время войны. Поскольку имя одного из них установить не удалось, кто-то добавил на кресте слова: „Здесь покоится также прах молодого англичанина, имя которого известно только Богу“. По щеке писателя скатилась слеза». Моэм, который в раннем детстве оказался лишен ласки родителей и находился в мире чужих и чуждых ему людей, всю жизнь испытывал сострадание к сиротам, и, увидев эту надпись, должно быть, сам ощутил себя этим безвестным пилотом.
Убежденный атеист, он не надеялся когда-либо встретиться на том свете с матерью и потому не мог найти утешения в Боге.
После смерти матери в Париже остались лишь он да его шестидесятилетний отец; братья учились в далекой Англии. Его забрали из французской школы, и уроки ему теперь давал английский священник, который, обучая мальчика английскому языку, использовал свою собственную методику: заставлял ребенка читать вслух криминальную хронику в газете «Стандард». Вероятно, именно этим объясняется такое большое количество преступлений, особенно убийств, которые фигурируют во многих произведениях писателя.
Наследство, оставленное отцом, — а он скончался 24 июня 1884 года, — давало каждому сыну право на получение до определенного возраста лишь 150 фунтов в год. Восемнадцатилетний Чарлз в это время обучался в Кембридже, а семнадцатилетний Фредерик и шестнадцатилетний Генри были студентами Дуврского колледжа. Благодаря опеке партнера отца Альберта Диксона все три сына сделали блестящую карьеру в юриспруденции. По словам Робина Моэма, их всех отличали «энергичность, психическое и физическое здоровье». Сомерсет Моэм периодически встречался со своими братьями в течение всей жизни, но всегда воспринимал их как дальних родственников. Уилли не пошел по стопам своих братьев: его отправили учиться в Кентербери, в Королевскую школу. Опекунство над ним взял его дядя, преподобный Генри Макдональд Моэм, служивший приходским священником в церкви Всех святых в Уитстебле.
Когда Уилли пересек Ла-Манш в сопровождении своей няни, он ступил на землю, которая показалась ему чужой. Описывая его детство во Франции, Ребекка Уэст утверждала, что «в тот период он, должно быть, рассматривал окружающий мир несколько отчужденно, сознавая, что существуют иные страны, кроме той, в которой он живет, и иные нормы, помимо тех, которые ему приходится соблюдать». В «Библиотечке путешественника» Моэм признавал, что не был воспитан в традициях культуры какой-то одной страны. «Обстоятельства моего рождения, — писал он, — привили мне образ жизни двух стран, две культуры, две точки зрения; они помешали мне полностью приобрести инстинкты и предрассудки какого-либо одного народа. Но ведь именно в инстинктах и предрассудках наиболее глубоко проявляется ощущение общности со страной».
Прибыв в Англию как чужестранец, даже не зная, как следует, языка, юный Моэм, безусловно, ощущал себя беззащитным и одиноким. Он описывает свое чувство неловкости, когда, ступив на причал в Дувре, он обратился к носильщику по-французски: «Porteur, cabriolet!»[1] или когда в подготовительной школе неправильно ставил ударение в английских словах. «Я дрожал от неуверенности в себе, как лист на ветру», — вспоминал он. Он был чужак и знал, что не похож на детей, выросших на английской земле.