В тех же губерниях, где городская курия состояла преимущественно из евреев (юго-западные и северо-западные губернии), это сочетание начала партийного с началом куриальным было пополнено еще и блоком с Союзом полноправия евреев путем предоставления пропорционального количества мест кандидатам от Союза полноправия.
В Черниговской губернии число евреев-выборщиков было весьма незначительное[2], а потому не было места, по масштабу пропорциональности, для еврейского кандидата. Однако случилось нечто весьма неожиданное. На предвыборном собрании, после произнесения речей, была произведена пробная тайная баллотировка по списку блока. Из 10 намеченных кандидатов (5 к.-д. и 5 от крестьян и трудовой группы) необходимое большинство получили 9 кандидатов, а на место одного из забаллотированных кандидатов к.-д. я оказался избранным значительным количеством голосов. Отчасти это объяснялось, по-видимому, тем, что моя речь имела большой успех у крестьянской курии. Крестьяне, как я узнал впоследствии, и выдвинули мою кандидатуру. Но этот факт был весьма показателен, как выявление полного доверия со стороны крестьян к еврею и полной готовности вручить ему защиту своих кровных интересов.
Я предпочел, однако, снять с очереди свою столь случайную кандидатуру и отказался баллотироваться по Черниговской губернии, так как был в то же время намечен одним из двух кандидатов Союза полноправия евреев по Киевской губернии.
В Киевском губернском избирательном собрании моя кандидатура снова оказалась наиболее приемлемой для крестьянской курии. Наибольшее количество голосов на предвыборном собрании из 15 кандидатов блока получили В. М. Чеховский (будущий председатель Совета министров в период украинской Директории) и я.
Однако киевские административные власти не дремали; наши избирательные цензы по Черкасскому уезду были «разъяснены», – и мы оба не были допущены к окончательной баллотировке. По поводу этого «разъяснения» был послан, по инициативе крестьянской курии, протест губернского избирательного собрания председателю Совета министров, переданный затем в Государственную думу.
Государственная дума не успела дойти до рассмотрения этого протеста, так как была завалена делами большей государственной важности… Но все же такого рода протест сохраняет всю свою силу и значение, как показатель отношения в то время украинского крестьянства к еврейству и как символ стремлений крестьянства к дружескому сосуществованию с еврейским народом.
Со времени выборов в I Государственную думу у меня завязались близкие дружеские отношения с покойным Ильей Людвиговичем Шрагом, одним из лидеров украинского национального движения, председателем фракции автономистов-федералистов в I Государственной думе. Вся Черниговская губерния знала и горячо любила Шрага, крестьянство иначе не называло его, как «батько Шраг».
Было много оснований для такой популярности. Прямой, правдивый, он не знал компромиссов в отстаивании прав всех угнетаемых. Талантливый оратор, опытный адвокат, он был несменяем на самых ответственных ролях в земской и городской работе, без него не проходило в Черниговской губернии ни одно значительное судебное дело. Но главное обаяние заключалось в его прекраснодушном характере, в его повседневных отношениях к окружающим людям. Строгий к самому себе, он прощал другим все их мелкожитейские прегрешения и бичевал лишь тех, кто злоупотреблял своей властью и могуществом во вред народу. Никогда нельзя было услышать из его уст желчных замечаний по чьему-либо адресу, ему вполне чуждо было чувство зависти. Дом же Шрагов славился гостеприимством самого хозяина, его жены и всей его семьи. В этом доме бывали все – от самых близких друзей до самых ярых политических противников Шрага. В еврейских кругах Черниговской губернии имя Шрага было окружено ореолом праведника и друга еврейского народа.
И действительно, это был праведник и истинный друг всех угнетенных.
Из крестьян-выборщиков Черниговской губернии больше всех остался в памяти Высовень, самоучка, впоследствии сельский учитель. Высовень возвратился незадолго до выборов из административной ссылки. Казалось, что он сгорбился от тяжести общенародного горя и личных переживаний в Сибири. Впоследствии мне привелось защищать его по делу о хранении нелегальной литературы. Он был приговорен к краткосрочному содержанию в крепости. Вскоре после этого я получил известие об его смерти. Но еще и сейчас я вижу пред собою его умные, печальные глаза, его сгорбленную фигуру…