Он с силой ударил кулаком по столу, пытаясь взять себя в руки. Прошло около минуты, прежде чем он заговорил снова.
— Насчет лиц кавказской национальности. В лесу их больше сейчас, чем грибов. Заготовители, мать вашу! В центральной гостинице в области эта сволочь годами снимает под офис несколько люксов. Штаб! Если хочешь, координирующий центр по перекачке крови в масштабах области. Плюс московское дерьмо в лампасах, в масштабе России! Ты, прокурор, не думай, — заключил Глухов, — я твою помощь оценил. И поверил, как видишь. Если мои мужики поверят, как я, одного не оставим.
Алексей улыбнулся.
— Лады, майор. Будем держать друг друга в курсе.
Проводив Глухова, прокурор приказал никого к себе не пускать и в очередной раз сел за бумаги, доставшиеся в наследство от предшественника. Хотя многое он уже знал, о многом догадывался, общая картина тем не менее складывалась удручающая. Мерзость запустенья повсюду и — воровство, повальное, сверху донизу, как образ жизни и как способ мышления, нечто вроде религии; наконец, как великая, национальная, объединяющая все и вся идея. Вероятно, та самая, о которой так долго и так задушевно рассуждает жирующий, столичный бомонд.
Пожалуй, если эту идею сформулировать в виде лозунга, то она прозвучала бы, примерно, так: «Кто не ворует, тот не ест!» Дальше, как говорятся, ехать некуда. Один из страшных смертных грехов превращен в государственную национальную идею…
Алексей откинулся на спинку кресла и посмотрел на часы. 22.15… Ну и ну! Пожалуй, он засиделся, даже чересчур. Не мог вспомнить, когда отпустил секретаршу.
Возвращаться в пустой гостиничный номер не хотелось. Хотя у него, кажется, есть выбор. Можно, например, отправиться к Тэн? Или, скажем, навестить Анну? Нежеланным гостем он не будет ни там, ни тут. Но Тэн, Светлана… визит к ней, так уж получалось, связан с определенными, малоприятными обязательствами, с видами на будущее. А он, если быть честным, еще не отошел от прелестей холостяцкой жизни. Прежний отрицательный опыт застрял где-то на клеточном уровне, и теперь он малодушно бегает от любящей женщины, боясь влюбиться в нее сам.
С Анной гораздо проще. Они симпатичны друг другу, и только. Ну, еще любопытны. Без слез, без сцен, без взаимных обязательств и притязаний на будущее…
Алексей посидел с минуту и снял трубку. Правда, на душе в эту же самую минуту появилось чувство какой-то подавленности. Скорее по инерции он набрал номер, уже жалея о своей поспешность и втайне надеясь, что Анны не окажется дома.
— Да? — услышал он тихий, спокойный голос. И не ответил. — Алеша… это вы?
— Да. Извините.
— Что-то случилось?
— Нет.
Она помедлила, и Алексею показалось, что Анна не одна. Он не услышал, он ощутил там чье-то присутствие, тягостное, раздражающее все его чувства.
— Алеша, вы хотите проехать?
— Не знаю. Нет… наверное.
— Почему нет?
Он снова не ответил.
— Хорошо. В таком случае я вас приглашаю. И не вздумайте улизнуть.
— Я еду. Сейчас… спасибо.
Он тяжело брякнул трубку на место. И затих. Ощущенье чьего-то присутствуя не проходило. Но уже не там, на том конце провода, а здесь. В кабинете. Тягостное, раздражающее присутствие малоприятного человека. Очень знакомое… очень… Он никак не мог вспомнить, с чем это ощущенье связано? Или с кем?.. С человеком, от которого исходит напряжение… давит, как пресс, на окружающих? Выдавливает…
Хлыбов?!
Он вспомнил вдруг свои ощущения, когда в гостиничный номер к Бортникову ввалился пьяный Хлыбов… «К нам едет третий покойник!»
«Неужто Хлыбов… каналья?! Он что, собирается меня пасти? Или пасти свою Анну?.. Ну, нет, приятель. Черта с два! Сегодня в ночь, если это ты… ты будешь стоять у меня на часах, в изголовье. Помнится, этот финт ты тоже проделывал, а? Ха-ха!»
— Ну-с… едем, приятель, — с усмешкой пробормотал он, усаживаясь за руль. — К твоей Анне.
Улыбка Афродиты
«Муза! Поведай певцу о делах многозлатой Киприды!»
Глава 1
Колесница Ночи достигла середины пути — короткая летняя ночь месяца Скорифориона[1], последнего в этом году. Серебряный свет луны падал через узкое, зарешеченное окно и струился вверх по стене, отражая в себе восходящие токи нагретого за день воздуха. В травах звенели хоры цикад.
Асамон лежал на топчане, закинув руки за голову. Его глаза были устремлены вверх и влажно блестели, как два огромных темных агата. Но мальчик не видел щедрых потоков, льющихся в окно, и даже стены вокруг, сложенные из тесаных глыб и грубо измазанные известью, для него не существовали. Какая-то новая, еще непонятная сила владела его воображением. Всем существом он угадывал ее тайную прелесть и те неизъяснимо прекрасные ощущения, прежде недоступные, не простиравшиеся дальше обычного любопытства, которые она сулила. Он чувствовал, как горит лицо и все тело. Но разум, еще неопытный, был бессилен что-либо объяснить; он метался, словно зверек в клетке, посреди бушующего в крови пожара.
Год в Древней Греции начинался с середины лета. Правда, во многих греческих городах-государствах были в обращении собственные календари, не всегда совпадавшие между собой. В наиболее распространенном аттическом календаре