— Приходи ко мне наверх, — прибавил Иржи.
И через час, поговорив с пани Йоганкой, встретившей его в расшитом золотом корсаже и длинной юбке со шлейфом, он пришел наверх, где я ждал его у очага в высокой зале, возле которого он любил сидеть, размышлять, беседовать…
Он сел и приказал подать ему и мне вина. Выпив, с наслаждением отер усы, вздохнул, промолвил:
— Король умер…
И замолчал. Но потом начал серьезно и подробно рассказывать все, что я вам, дорогой синьор Никколо, в этом письмо описал. О том, как умирал Ладислав, о звездочете и звездах в воде — в Влтаве и Лабе, которая по-латыни будет Albis[134].
Окончив свой рассказ, он посмотрел на меня, как бы желая узнать, что я на это скажу.
— Мною, шутом и паяцем своим, ты, государь, уже коронован, — сказал я. — Теперь тебе надо найти епископов, коль они, по-твоему, на самом деле нужны.
— Не знаю, — промолвил Иржи и замолчал.
— А не думаешь ты, государь, что все ненавистники наши станут обвинять тебя в смерти Ладислава? — заметил я как бы мимоходом.
Иржи покраснел. Потом произнес медленно и покорно:
— На все воля божья!
Он встал и принялся шагать по зале тяжелым шагом, ступая на всю ступню, так что под деревянным потолком чуть не гудело.
— Ты был когда-нибудь в Таборе? — неожиданно спросил он.
Я рассказал о том, как приехал с Матеем Брадыржем в этот город и что видел там. Слушая мой рассказ, Иржи иногда улыбался. Выпив снова, он сказал:
— Знаешь, мне иногда снится Липанское поле. Прошло столько лет, а вот поди ж ты… И потом — этот Табор твой! Будто спелое яблоко падает мне на колени. Все изменяется. Мы стареем. Не знаю, становимся ли от этого мудрей, но стареем. И Бискупец — старик, и Коранда. Пришлось посадить их в тюрьму. Мне их жаль. Старцы красноречивые и правдолюбы. Последние божьи воины. В рясе проповедника, а воины! Вместо палиц огненными языками на поле орудуют.
— Бискупца в тюрьму посадил, а епископов ищешь? Государь…
Иржик опять покраснел и поднял руку, словно хотел меня ударить. Я сделал вид, что испугался, но все-таки смело договорил:
— Государь, боюсь, как бы ты ради законности не забыл о божьем законе!
И тут, дорогой мой доброжелатель и магистр, это чудо мое встало во весь рост, смерило меня взглядом от головы до пят и сказало гордо:
— Увидим!
А я произнес глубоким голосом, как делают актеры у вас на площадях:
— Incipit tragoedia[135].
Иржи не понял. Он ударил меня ладонью по спине и весело приказал:
— Ступай, Ян, и спи спокойно!
Этими словами я заканчиваю свое письмо. Вы еще получите третье, бесценный сударь мой, в котором я сообщу вам о ходе событий перед выборами и во время избрания моего государя чешским королем.
Прага, май 1458 г. Ученик ваш Ян».
III
Третье письмо о том же предмете, посланное рыцарем Яном Палечком из Стража преподобному господину канонику Никколо Мальвецци — из Праги в Падую в июне 1458 года.
«Учитель и доброжелатель мой милейший, с наслаждением прочел я ваше письмо, в котором вы благодарите меня за сообщения о судьбах Чехии в эти волнующие дни. Меня радует, что у вас такое мудрое понимание наших трудностей, — вижу, что взгляд ваш способен даже издали различать добро и зло. Хотелось бы, чтобы так было и немножко южнее в нашей прекрасной Италии, а именно — в самом Риме. Но как объяснить каталонцам болезни чешской земли? Вот вы, итальянцы, знаете нас лучше. Этому, видно, содействовали и мечи, и палицы, и копья, которыми мы с вами столько раз разбивали друг другу черепа.
Мечей, палиц, копий и мы в эти дни у себя видели предостаточно. Через три дня после кончины нашего короля Ладислава его торжественно похоронили. А так как он был королем не только католиков, но и чашников, то должен был примириться с кроплением, совершенным после его смерти в земном жилище его — Краловом дворе, — в сослужении с многочисленным бородатым клиром той же церкви, не менее бородатым архиепископом Рокицаной, на которого покойный король при жизни больше всего точил зубы. Ничего не поделаешь! Надо было показать, что Погробчик государствовал и над еретиками. Что происходило в соборе святого Вита, я не знаю. Слышал только, что отпевание было торжественное и трогательное, все плакали не меньше, чем когда провожали в последний путь великого Карла IV.
Иной раз просто диву даешься, как мягки человеческие сердца, как они поддаются обману красоты, молодости, горькой сиротской судьбы и другим столь же внешним признакам, за которыми, может быть, скрывается самая черная злоба! Но таковы уж люди — что у нас, что у вас… У нас в подобных случаях настроение толп определяют женщины. А им злой и попахивающий юным распутством Ладислав очень нравился, хоть они, может быть, и не отдавали себе в этом отчета. Женщины рыдали, и с обеих сторон вдоль дороги, по которой двигалась похоронная процессия, теснились коленопреклоненные, молящиеся толпы… Во всех восстановленных церквах слышалось заунывное пение, и в тот день в Праге звучало больше латыни, чем когда-либо за последние пятьдесят лет.