«Тебя, бога, хвалим!» — лилось из окон ратуши.
Вот кто-то подошел к окну и что-то крикнул. А другой очутился наверху, у самого края драночной башенной кровли, и, махая шапкой, воскликнул во всю мочь, громко и торжественно:
— Да здравствует Иржи, король чешский!
Толпа, услышав этот возглас, замерла на мгновенье, безмолвная. Но потом, запрокинув головы, возопила:
— Иржи! Иржи! Да здравствует король Иржи!
Поднялись руки, полетели вверх, словно бабочки весной, шапки, тысячи ликующих голосов побежали над толпой бесконечными волнами, буря, на мгновение утихнув, гремела вновь и вновь, еще более сильная, все ходило ходуном, все плясало, люди обнимались, и вот загудел первый, второй, третий удар колокола, и вся площадь, весь город наш тоже загудел, и заликовал, и потонул в ярких красках флагов и знамен, и откуда-то появились флейтисты, и в одном окне кто-то трубил в рог так торжественно, что толпа минуту слушала, прервав пение. И была это прекрасная благочестивая песнь — «Te Deum»[140], вещающая о херувимах и серафимах, ваша и наша песнь, говорящая сердцу о величии божьем больше, чем вся ваша схоластика… В толпе воцарилось серьезное настроение — и стало как в огромном храме, чей свод — небо, а столпы — башни ратуши и Тына… А перепуганные голуби, заметавшись в головокружительных поворотах над головами толпы, улетели куда-то за Влтаву и к пражскому кремлю…
Если б вы знали, дорогой магистр, неземное очарование моего города и могли представить себе, что такое мартовский полдень, теплый мороз и морозное тепло здесь у нас наверху, за альпийскими горами! В лесах цветут уже печеночницы, а в канавах вдоль дороги найдете и фиалки. В рощах все бело: это подснежники-бубенчики, возвещающие приход весны.
А там, в ратуше, избрали чешского короля чешской крови! Целые столетия его не было и, может быть, никогда больше не будет! Радуйтесь, веселитесь, хвалите бога! Хвалите бога, Бискупцы в темницах, пани Йоганка в Краловом дворе — чешская королева, Иржи-сапожник, Матей Брадырж, Одноглазый и пан Зденек из Штернберка, и магистр Рокицана! Хвали бога, Енда Рыбарж, и вы хвалите бога, Рожмберкские и Рабштейны[141], хвалите бога, пирожники и бирючи, пой ему гимн, Гершик! Звезды были ласковы, и ласково солнце над нами, и прелестна, как девушка после купанья, — Прага!
А теперь признаюсь вам, дорогой и мудрый доброжелатель, что я от этой славы и величия почувствовал такой голод, что забыл обо всем на свете. Нужна была только компания. И я стал звать:
— Матей! Брадырж!
— Что такое? — отозвалось далеко впереди.
Нашел я Матея, и пошли мы с ним, с Яном Рыбаржем и с Одноглазым в корчму «У золотой лягушки» на Масной улице, и никогда еще не ел я такой ароматной кровяной колбасы, как в тот королевский день. Я платил за Матея, за Енду и Одноглазого и еще за одного пекаря, который все вздыхал: «Господи! Господи!» — пока, пересиленный колбасой и вином, не заснул на плече одноглазого таборита…
А мы с Матеем беседовали и пели до поздней ночи, сидя обнявшись за столом, доска которого была вся красная от пролитого вина… Вспоминали мы и Падую, и вас, господин каноник Мальвази, как произносит Матей, и пили за ваше здоровье… О чем и сообщаю вам в конце этого третьего письма о событиях в нашем славном старом королевстве. Поймите нас, и тогда, может быть, полюбите.
Ваш Ян Палечек — рыцарь и шут короля Иржи».
IV
В глазах у девушек были цветущие черешни и высокое голубое небо.
Вдруг наступила опять весна, какой не забудешь, потому что она останется в крови как наслаждение. Женщины надели светлые одежды, оружейники начистили мужчинам рукояти мечей. По вечерам долго сидели на завалинках, когда с Виткова верха спускался сумрак и забредал в ворота и улицы, доходя до самой Влтавы, где превращался в покрывала тумана. Этот туман на минуту застилал воду и рыбацкие лодки на ней. Но потом подымался и уносился вверх, к кремлю, и сразу становилось темно, и река тонула в глубоком черном мраке. На берегах кричала стража, что пора закрывать ворота, и евреи спешили попасть в свой город, прежде чем опустят цепи. В корчмах шли веселые попойки и даже слышалось пенье. И песни не были святые.
Но проповеди магистра Рокицаны в Тыне были полны святости и красноречия, и Прага оглашалась торжественными словами его о боге, вручившем власть над делами нашими сыну этой земли, чтоб не страдала церковь, которая чтит чашу и компактаты.
Много говорилось в эти весенние дни о короле новом, живом, и о предшествующем, мертвом. О прежнем шептали, что он любил новую королеву тайной и мучительной любовью, что за Йоганку он отдал бы четырех французских Майдаленок. И толковали о длинных волосах королевы Йоганки и ее пышной груди, к которой взгляды юного Ладислава льнули с восторгом и нескрываемым вожделением. При этих нежных подробностях старухи на завалинке облизывались, а иные даже вздыхали. Потом заходила речь о том, что этого наш правитель, а теперешний его величество король не потерпел бы, так как сам — мужчина из себя видный, на которого приятно глядеть. Что тучен немного, так не беда, — это только делает его почтенней и солидней.
141
Рабштейны — знатный чешский феодальный род; наиболее видные его представители — Прокоп Пфлюг из Рабштейна (ум. 1472) и Ян-младший из Рабштейна (ум. 1473); хотя оба они принадлежали к католической партии, но поддерживали Подебрада; покровительствовали распространению гуманизма в Чехии; Ян-младший оставил публицистическое сочинение «Диалог» (1469).