Обычай исполнения предсмертного желания осужденного родился здесь, на греческой земле, в незапамятные времена, когда люди, наверно, еще не умели падать так низко. О каком предсмертном желании мог заявить, например, мученик Макронисоса[14], которого перед казнью несколько раз обливали керосином, поджигали и затем сталкивали в воду, чтобы вынудить подписать «дилоси»? Если бы полковник Афанассулис спросил Никоса о его последнем желании, Никос рассмеялся бы ему в лицо. «Последнее желание? — сказал бы он. — Чтобы Греция избавилась наконец от вашей своры, чтобы прах ваш был развеян по ветру, дующему в сторону открытого моря, имена ваши — забыты, а следы — заросли травой. Вот мое предсмертное желание, господин полковник, и оно, уверяю вас, выполнимо».
Что же касается прочих, более частных желаний, то было у Никоса одно довольно скромное желание, исполнение которого доставило бы ему огромную, ни с чем не сравнимую радость. С декабря 1950 года над головой его вместо бездонного греческого неба нависали либо каменные своды тюрем, либо бетонные потолки подземелий асфалии, либо помятые металлические крыши арестантских машин, либо косые потолки корабельных трюмов. Никоса преследовало ощущение, что он находится не в Греции, а в какой-то чужой полуподвальной стране, где небо зарешечено и перекрыто бетонными балками. Если бы ему было дозволено — пусть у вагонной решетки, пусть с кандалами на руках — проехать через всю страну от Салоник до старой Греции и досыта, всласть насмотреться на милое, цветущее, улыбающееся небо, равного которому нет в мире… и чтобы за окном, разворачиваясь, плыли поля Македонии, зеленые луга Фессалийской равнины, чтобы старый локомотив, натужно пыхтя, выбирался из ревущих туннелей… мимо пустых платформ Ларисы, через Ламию, Фивы, через горы и равнины, через узкие сумрачные долины, в изгибах которых прячутся тихие деревушки, полупустые сейчас — кто перебрался в город, подальше от банд, кто в эмиграции… вдоль заснеженного еще, наверно, Олимпа, мимо сосен Татаи… а там и Афины недалеко, поезд приходит в Афины поздним вечером, высоко в темном небе плывет, как летучий голландец, подсвеченный Акрополь… Элевсина, Мегара, Истмос… Коринфское побережье, слева за окном — поля, справа — в желтые берега бьются теплые, прозрачно-синие волны… а вот уж и Патры, родные Патры, тихий, чистый, свежевыкрашенный город, самый чистый город в Греции, в нем почти не видно руин… Здесь он дома уже, здесь он знает каждый угол, каждый камешек, ступал не однажды на каждую мраморную плиту набережной… там пакетики жареного горошка продавали когда-то; наверное, продают и сейчас. Отсюда рукой подать до Амальяды… Вот она, кажется, в соседней долине, вот за этой горой… Нет уютнее в мире долины, чем Элида, хоть она и не так уж мала… Склоны гор — в серебристых оливковых рощах, пыльная дорога, петляя, огибает подножие, ящерицы шуршат в сухой траве… Там, внизу, Амальяда, двухэтажный ровный городок с собором посередине… слезы застилают глаза. Не трудитесь, полковник, не спрашивайте: последнее желание Никоса выполнено без вашего ведома, ваша жалкая любезность ему не нужна.
Почему Греция? Почему, собственно, Греция? Почему такую исступленную нежность вызывают эти усыпанные камнями дороги, мягкие очертания гор, белые отмели островов, эти женщины в черном у обочины и звуки родной речи?
Неужели лишь по праву рождения? По случайному, в сущности, праву родиться там, а не здесь? Или от смутного самоограничения, от стремления сделать самым лучшим, самым изобильным, самым счастливым именно этот доставшийся тебе уголок? От сознания острой вины своей перед этим нищим уголком, потому что за всю свою жизнь так и не сделал его ни богатым, ни счастливым?
Греция… У Никоса дух захватывало, когда он представлял себе всю страну, раскинувшуюся от седых северных гор до редких островов на юге.
Что такое грек? Человек ли, родившийся в этой стране, обреченный на счастье с рожденья хранить в своей памяти рокот древних времен, стон турецкого ига, бряцание клефтских сабель, или особое состояние, особое свойство души — умение быть отчужденно суровым и предаваться отчаянному замедленному веселью, от которого кровь кипит… кровь кипит?
И эти, недобитые цольясы, дослужившиеся до полковничьих погон, эти смеют называть его негреком, антигреком, изменником? Его, Никоса Белоянниса, грека до последней клеточки кожи? Для него Греция — открытая рана, кровоточащая рана, густо посыпанная солью, рана в собственном теле, которую хочется прикрыть своей рукою, исцелить своим дыханием. Высшее счастье — слышать, как боль в этой ране затихает, но это счастье не было ему дано. Он умрет с этой болью, не сумев ни облегчить ее, ни исцелить.