— Сначала подготовим его, — серьезно сказала сестра, — объясним, что к чему, а потом обязательно ограбим.
— Мать, а мать! — пожаловался Георгис. — Дети родные грабить меня собираются.
— А ты себя все богатым считаешь? — спросила, появившись в дверях, мать.
И, глядя на них троих, вернее на их силуэты, едва вырисовывающиеся в полумраке, Никос вдруг с пронзительной ясностью представил себе, какой опасности подвергаются они здесь, в Амальяде: ведь в глазах всего города это семья Белоянниса, совершившего побег из фашистской тюрьмы и теперь пробирающегося в горы. Но ни мать, ни сестра, ни отец не сказали об этом ни слова…
Василики Белоянни не пыталась уже переубедить сына — с самого, может быть, лета 1932 года, когда впервые поняла, что опоздала: сын пошел своим, неведомым ей путем. Тогда соседский мальчишка прибежал к ней в гостиницу и сказал, что сам видел, как Никоса повели в тюрьму. Василики сначала не поверила: «Никоса? В тюрьму? Да не напутал ли ты, босоногий?» Но мальчишка твердил одно: «Сам видел, как его втолкнули в полицейский участок, лицо разбитое, локти связаны за спиной — вот так…» Лицо разбитое? Василики поспешно накинула на голову черный платок. «Да что ж он сделал: подрался? украл?»
Но от мальчишки больше ничего нельзя было добиться. Он помчался к матери Панайотиса — ее тоже надо было предупредить. «Слава богу, не один», — мелькнуло в голове у Василики, и еще она с облегчением подумала, что перепутал-таки мальчишка: не в тюрьму, а в участок, это разные вещи. И еще — хорошо, что Георгиса нет дома, он в Патрах по делам. Даст бог, вернется — и ничего не узнает: Никос будет уже дома.
Все это Василики додумала уже на бегу, по дороге к соседу. Сосед Белояннисов с недавних пор служил в полиции. Жена-то его заважничала, здороваться перестала, а сам он человек простой, хотя ужасно болтлив.
Сосед Пулидис встретил ее на пороге: как раз собирался на службу, приходил домой пообедать. Долго и туманно рассуждал насчет падения нравов и государственной мудрости, недоступной кое-кому; намекнул и на безотцовщину (вот оно, гонимся на чужбину за лишней драхмой, а детей собственных теряем), и Василики все это терпеливо слушала: а что ей оставалось делать? Сосед хотел когда-то войти на паях во владение гостиницей, да Георгис не пожелал иметь компаньона, вот и вспомнилась Пулидису старая обида. По ходу речи, однако, выяснилось, что не полиция забрала Никоса, а солдаты поймали, и что обращаться надо в воинскую часть, которая стоит в Колице, прямо к господину офицеру. Да желательно не с пустыми руками, прибавил Пулидис, но это уже она и сама сообразила.
Солдаты пришли в Амальяду на прошлой неделе, когда начались волнения среди пригородных виноградарей. У Белояннисов было два-три десятка лоз, но держались они в основном за гостиницу, и события эти их не слишком коснулись.
А события эти были таковы, что закупочные цены на «коринку»[6] резко упали, перекупщики стали свирепствовать, выбраковывая целые корзины за одну заплесневелую ягодку, а номарх[7], к которому крестьяне обратились с жалобой на перекупщиков, сослался на мировой кризис и рекомендовал на будущий год выкорчевывать виноградники и сеять пшеницу. И это на Пелопоннесе, в долине Элида, где сама земля источает вино! Да разве столько земли нужно под пшеницу, сколько занимает добрый виноградник, кормивший не одно поколение? На будущий год… Совет хорош, ничего не скажешь, только как дожить до будущего года? Какое дело было виноградарям до мирового кризиса, до падения спроса на сушеный виноград, до динамики цен и прочих премудростей? Заволновался народ, кое-где появились люди, призывавшие вовсе отказаться продавать «коринку», чем уступать ее за бесценок. Кто отмахивался от этих советов и спешил сбыть урожай, как назло обильный, а кто прислушивался: перекупщикам дай только волю, они на будущий год не заплатят ничего да еще и обяжут, чтобы им приплачивали за каждую проданную корзину. В нескольких епархиях Элиды народ отказался наотрез уступать в цепе, и тогда-то в долину были введены войска.
Василики вспомнила, что последнее время Никос пропадал где-то с утра до ночи, появлялся исцарапанный весь, потрепанный. Георгис уверен был, что Никос бегает к девчонке, и смотрел на это сквозь пальцы, потому что сам в молодости был хорош, а Елени загадочно молчала.
Теперь-то Василики поняла, что не в девчонке дело: за девчонку отлупить могут, но не в полицейский же участок потащат, да и не с солдатами. Нет, надо поспешить в Колицу, в воинскую часть, а то, чего доброго, в Патры отправят, в областную тюрьму, там все коленки исползаешь, пока своего добьешься.
Василики забежала в гостиницу, через зал, в котором два-три постояльца лениво играли в кости, прошла в заднюю комнату (вид у нее, должно быть, был как у безумной: волосы растрепаны, платок сбился), открыла ящик кассы, и вдруг ее осенило: «Да что ж я, глупая, в Колицу побегу, через весь город, когда господа офицеры у меня же в гостинице номера снимают? Ну, сосед, ну, советчик. Видно, не от большого ума в полицию служить пошел».
Взяла, сколько было, денег (ох, и взбучку задаст старик, когда вернется!), подобрала подол платья и по крутой лестнице поспешила наверх…
— Да ведь мальчишка же, — суя постояльцу в руки деньги, бормотала Василики. — Безусый еще, семнадцать лет, за что же его в тюрьму? Ну, побили сгоряча, да еще отец добавит, и я потружусь — хватит на первый раз, а второго не будет, клянусь вам, господин офицер!..
Офицер поначалу ничего не понял, однако деньги взял и, машинально их пересчитав, положил в карман расстегнутого френча. Потом, заложив руки за спину, стал покачиваться на мысках и морщить лоб, соображая.
— Ах, ну да, — сказал он наконец. — Он, наверное, из этих, из агитаторов. Ну, из уважения к вам, госпожа Белоянни, я думаю, мы это уладим…
— Господи, — простонала от счастья Василики и бросилась целовать офицерский локоть (руки-то были спрятаны за спиной).
— Ну-ка, Михалис, — офицер черкнул несколько слов на обрывке бумаги и протянул вестовому, — слетай в полицейский участок и передай Парфениу. А вы, сударыня, ступайте вниз и, когда вернется ваш сын, пришлите его ко мне.
Василики, ничего не видя перед собой от слез, спустилась в зал, села на стул у раскрытых дверей и замерла…
Никос явился через полтора часа. Все пуговицы на его рубашке были оторваны, и из белой она стала красно-бурой (возили, должно быть, по полу), на лбу багровел огромный кровоподтек, в углу рта запеклась кровь.
— Что ты сделала, мама! — хриплым, неузнаваемым голосом сказал Никос, когда Василики вскочила и, вскрикнув, бросилась ему навстречу. — Что ты сделала, я тебя спрашиваю? — повторил он, отстраняя ее. — Кто тебя просил?
— Да тебе же ведь, — прикрыв рот рукой, ахнула Василики, — тебе же ведь губу разорвали!
— Нет, ты мне скажи, — скривив от боли рот, повторил Никос, — как я теперь ребятам буду в глаза смотреть? Я на свободе, а Панайотис там!
Василики рассердилась.
— У Панайотиса своя мать есть! И уж наверно он с ней не так будет разговаривать, как ты себе позволяешь! Вот подожди, вернется отец, он тебе задаст агитацию. Это ты мне лучше скажи, как мы с отцом теперь людям в глаза будем смотреть?
Никос подошел к матери вплотную, сощурился и сказал:
— Запомни, мама. Запомни навсегда. Я горжусь тем, что был арестован. Для меня это высокая честь.
— Господи, да чем же тут гордиться? Стыд-то какой! Как вора, как убийцу, вели через весь город! Иди умойся да ступай наверх, тебя господин офицер ждет.
— Ах, господин офицер? — вспыхнул Никос. — Ну, это очень хорошо. Сейчас я ему скажу…
— Постой! — Василики схватила его за рукав. — А может быть, не надо тебе с ним говорить? Я сама схожу и поблагодарю.
— Нет, мама, надо!
Никос вырвался и побежал наверх.
…Через полчаса офицер спустился по лестнице, не глядя прошел мимо Василики, бросил ей через плечо:
— Только из уважения к вам, госпожа Белоянни.
В дверях остановился, обернулся:
— Кстати, мои солдаты не тронули ни волоска на его голове. Вашего сына проучили местные земледельцы: чтобы не совался не в свои дела.