Войдя к местному часовщику в мастерскую, он заявил, что до армии сам работал часовщиком и теперь хотел бы почистить и отрегулировать собственные часы, а то они, мол, то спешат, то отстают.
Хозяину мастерской сразу же понравился этот приятный на вид унтер-офицер.
— Конечно, коллега, — сказал он. — Садитесь к столу, весь инструмент здесь.
А сам, бедняга, вышел по какому-то делу. Вернувшись, он сразу же заметил, что на прилавке под стеклом ничего нет. Часовщик заорал, а Падлак смотрел на него через вставленную в глаз лупу, как бы не понимая, что тут произошло. Часовщик заплакал, начал спрашивать, не заходил ли кто без него в мастерскую.
Падлак, как ни в чем не бывало, отвечал, что заходил какой-то тип, похожий на цыгана, хотел часы свои продать. Падлак, мол, велел ему подождать и больше на него не смотрел.
— Сбегайте в полицию, коллега, — предложил он, — а я пока присмотрю за мастерской.
Это был великолепный трюк. Когда в мастерскую пришли полицейские, Падлак дал подробное описание цыгана и даже пообещал, что военные патрули тоже будут его искать. Затем, с выражением глубокого сочувствия на лице, он покинул мастерскую, унося в своих карманах штук сорок часов.
Оценив содержимое сундучка Мольнара, мастер наконец попросил:
— Мне бы ниток. Шена обратуется.
И схватил несколько катушек. Однако унтер решительно ударил его по руке.
— Нет уж. Я сам обслужу господина покупателя.
Мастер нисколько не обиделся, что его одернули. Напротив, он воспринял это как жест сообщника, и, как ему показалось, это дало ему право обратиться к унтеру на «ты»:
— Почему только три, друг? Дай мне еще две. Ну сколько они тебе стоили?
— Столько же, сколько тебе аккумулятор.
Где-то недалеко заговорил русский многоствольный миномет. Сначала раздался оглушительный свист, потом земля загудела и, казалось, задрожала изнутри.
«Это сталинский орга́н»[3], — подумал Мольнар, а про себя все же решил, что даже в такое время ему далеко не безразлично, три или пять катушек дать мастеру. Все это укладывалось у него в голове отнюдь не с иронией мудреца, который презрел бы такие мелочи в преддверии смерти. Нет, Мольнар считал свои действия единственно правильными. Все так и должно быть. Пока человек жив, он не может легкомысленно выпускать добро из своих рук. Когда его срежет пуля — тогда другое дело. Тогда все равно, пуст твой карман или полон. Но пока ты жив — далеко не все равно. Такому скопидомству может научиться только солдат, и уж это-то Мольнар твердо знал. Даже в окопах, валяясь среди трупов, под нестерпимым огнем противника, даже при бегстве, среди пустых и мерзлых полей, засыпанных снегом, тот, у кого в кармане что-то есть, всегда может добыть себе то кусок хлеба, твердого, как камень, то табаку хоть на одну закрутку, то грязный кусочек сахара. А тот, у кого в кармане пусто, проси не проси — останешься ни с чем, будь ты хоть семи пядей во лбу.
По лицу мастера, по тому, как налились кровью тонкие вены, проступившие вдруг сквозь его побледневшую кожу, было видно, что он страшно перепугался.
— Они уже недалеко, — пролепетал мастер, жадно хватая ртом воздух, будто его, как рыбу, вытащили из воды на берег.
«Ну нет. Это километра два, а то и все три». Унтеру некогда было утешать струхнувшего мастера. Он схватил сумку с деньгами под мышку и поспешил в перемазанную и невозможно вонючую уборную с шатким полом. Видно, солдаты давно уже не решались входить в нее, но раз уж фронт так близок, медлить нельзя, надо скорее спрятать деньги.
Пока подручный вставлял новый аккумулятор, Мольнар сделал свое дело. Он небрежно бросил пустую сумку в коляску, а на поясе у него, в гранатах, где никому и в голову не придет искать деньги, — сорок тысяч пенге.
Вместе с парнем-подручным они выехали из деревни. Дорога была так забита войсками, что пробиваться сквозь колонны солдат, перебрасываемых для подкрепления на фронт, становилось все труднее. Все больше попадалось патрулей из полевой жандармерии и нилашистов. В одном из заторов патрули наугад стали проверять двух жалких, заискивающих солдат. Документы у солдат оказались не в порядке, и их тут же вздернули на шелковицу возле дороги. Бедолаги даже сообразить не успели, что их ждет смерть.
При виде их у Мольнара все похолодело внутри, будто его окатили ледяной водой.
— Где твоя проклятая дорога? — сердито спросил он парня, скорчившегося на заднем сиденье.
— Сейчас будет.
— А может, мать твою, ее и нет? Ну, смотри тогда, я тебе покажу.
— Ей-богу есть, господин унтер-офицер.
3
Так в венгерской армии во время войны называли реактивные минометы «катюша». —