— А в чем, собственно, дело?
Миньон до боли прикусила губу.
— J’sais pas. Un serf, un loup[140], — тихо ответила она, — Я пыталась свернуть в сторону, а он не уходил.
Миньон тоже вылезла из машины. Ноги у нее дрожали. Фрэнк пошел осмотреть дорогу и сразу растворился в темноте.
— Non, non, non! — закричала она. — Pas sur la route! La-haut[141].
Миньон указала на откос и, сделав над собой усилие, побежала. Перелезая через кювет, она споткнулась, упала на гравий и порвала чулок.
На откосе, почти у кювета, лежал теленок с вытянутой шеей, высунутым языком, неуклюже подвернутыми ногами. Миньон отпрянула.
— Ah, mon Dieu, il est mort![142]
Подошел Фрэнк. Убитая горем, она повернулась к нему.
— Je 1’ai tue, n’est ce pas?[143]
— He знаю, сейчас посмотрим.
Он присел возле теленка. Миньон видела, что из головы животного течет кровь. Фрэнк рукой смахнул ее.
— Не такой уж глубокий порез, — объявил он.
Он приподнял ногу теленка и отпустил ее. Нога упала. Миньон снова отвернулась.
Ну, конечно, он мертв. Дурная примета. Страх, возникший в душе Миньон, был суеверным и унизительным, но избавиться от него она не могла.
Фрэнк выпрямился и стоял рядом с ней, вытирая руку пучком травы.
— Боюсь, что он мертв, — сказал он. — Но это не твоя вина. Не надо так расстраиваться, дорогая.
Миньон прильнула к нему и зарыдала, чувствуя себя ребенком.
— Faut pas s’en faire, ch6rie, — сказал он, — C’est pas grande chose[144].
— Au contraire[145], — всхлипывала она. — Он такой маленький.
Миньон позволила ему увести себя.
— Дитя, потерявшее мать…
В этот момент они услышали шорох. Миньон оглянулась: теленок зашевелился, с трудом поднимаясь на ноги и крутя головой, как боксер, оправляющийся после нокдауна. Фрэнк подбежал к животному, чтобы помочь ему. Неожиданно теленок брыкнулся, сбив с Фрэнка шляпу, и галопом понесся по зарослям кустарника.
— Ах ты, негодник, даже дотронуться не дал!
Радость Миньон была до нелепости бурной. Она бежала за теленком, нервно смеясь и крича:
— Adieu, petit! Tu m’pardonnes bien, n’est pas?[146]
Возбужденная, она повернулась к Фрэнку. Ночное небо излучало какое-то чудесное сияние.
— Я так счастлива, милый, что, наверно, кажусь тебе дурой?
Он поцеловал ее в губы.
— Нет, не кажешься. — Фрэнк взглянул на часы. — Je t’aime[147].
— Salaud![148] А сам думаешь, сколько времени мы потеряли.
— Я думаю… Боюсь тебе сознаться, о чем я сейчас Думаю.
Они вышли на шоссе и, взявшись за руки, зашагали к машине.
— Я замужняя женщина, можешь говорить мне все. Он испытующе посмотрел на нее и, помолчав, сказал: — Я думаю… Ну, во-первых, я думаю, что скоро взойдет луна.
Миньон взглянула на восток, в сторону гор, и увидела, что именно оттуда исходит сияние, которое она заметила раньше. Между двумя зубчатыми вершинами струился серебряный, ослепительно яркий ручеек.
— Еще я думаю, что моя жена прелестна. И еще думаю, что сейчас буду ласкать ее, если она не против.
Миньон вздрогнула и повела плечами, ноги ее вдруг ослабли.
— Mon ami, je t’en prie…[149]
Самообладание далось Миньон с большим трудом. Ущербная луна уже отделилась от зубчатого силуэта гор и парила в небе, заливая светом пустыню, которая теперь показалась Миньон бесконечной. После длительного заключения в машине, откуда можно было увидеть лишь дорогу, освещенную фарами, Миньон радовалась этому простору и свету. Как прекрасны должны быть здесь любовь и ощущение счастья, которое наступает потом! Но Фрэнк? Ему пришло это в голову только потому, что…
опа вела себя так глупо. А завтра он пожалеет о случившемся и подумает: «Вот к чему привела наша поездка». И больше уже никогда не возьмет ее с собой. Ведь она отвлекла бы его от дела, требующего полной сосредоточенности и напряжения сил. Бедняги сидят в грязной тюрьме и надеются, что Фрэнк поторопится и сделает все возможное, чтобы помочь им. Конечно, можно тысячу раз повторять, что один потерянный час ничего не значит, но она не может, не может пойти на это, иначе потом возненавидит себя.
— Non, non, non, прошу тебя, — умоляла Миньон, отстраняясь от Фрэнка, но тот, судя по всему, не собирался уступать.
— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказал он. — И все же человек остается человеком, какую бы сверхчеловеческую задачу ему ни предстояло выполнить. Надо мириться со своими слабостями, иначе возникнет неразрешимый конфликт, от которого пострадает дело.