Я страдал главным образом оттого, что был одет, как тореадор, — это можно было бы видеть на рисунке № 1, если бы таковой оказался. Помню, что последние дни пути я провел, обхватив трубу парохода, в состоянии полной прострации. Единственное, что меня как-то поддерживало, — так это мысль о том, что я вне опасности, и надежда на кораблекрушение.
Высадившись на берег, я решил переменить имя, чтобы не быть узнанным; но я не знал, какое имя мне взять. В сомнениях я обратился в специальное агентство и спросил у служащего:
— Какое имя мне взять, чтобы не быть узнанным?
— Дайте подумать, — сказал служащий, — приходите завтра.
Часы на соборе Вестминстерского аббатства били час, когда на следующий день я входил в агентство.
— Ну? — с волнением спросил я у служащего. — Вы нашли, какое имя мне взять, чтобы не быть узнанным?
— Да, — ответил тот, — подождите, я его записал. — Он порылся в своем журнале и сказал: — Вот. Нужно, чтобы вас звали свистком.
С того дня я стал всем говорить, чтобы меня звали Свистком. Я стал раритетом, потому что во всем мире было мало таких, которых звали Свистком. Более того, могу сказать — я был единственным.
Ладно, казалось, что все устроилось наилучшим образом, с моим новым именем меня никто не узнавал, когда произошло событие, которое изменило направление моей жизни. Я ухаживал за одной очень красивой девушкой, и после бесчисленных молитв святому покровителю мне наконец удалось договориться с ней о свидании. Когда мы остались одни, я упал перед ней на колени и, рыдая, признался ей в любви. Она обняла меня и сказала:
— Я тоже вас люблю, командор.
— Нет, — крикнул я, — не называйте меня командором.
— Тогда кавалером? — немного разочарованно произнесла она.
— Нет, — пробормотал я, — называйте меня… — И, осмелев под ее взглядом, я сказал нежно и задушевно: — Зови меня просто Свистком.
Бедняжка заплакала, повторяя сквозь всхлипы:
— Я не могу, у меня не получается звать тебя Свистком. Я не смогу никогда.
— Но почему же? — спросил я тоном мягкого упрека.
— Потому что я не умею свистеть, — ответила красавица, пряча лицо в ладонях.
Я встал. Привел себя в порядок. Холодно сказал:
— Постарайтесь меня забыть.
И вышел».
Ланцилло окончил свой рассказ. Синьоры и синьорины вышли одна за другой, слегка помахав рукой на прощание, а постояльцы вернулись в свои номера.
— Красивая история, — сказал Уититтерли Ланцилло перед уходом. — По-настоящему красивая. Хотите, я положу ее на музыку?
— Да вы же нот не знаете! — воскликнул знаменитый донжуан.
— Это правда, — сказал тот, — я не музыкант, но зато я хороший человек, и если только вы попросите, я положу вам на музыку все, что ни пожелаете.
— Спасибо, — сказал Ланцилло, — но сейчас мне не до того.
— Имейте в виду, все же…
— Будьте уверены. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, дорогой мой.
Добрейший Уититтерли ускользнул, очень собой довольный.
Арокле ходил по залу, ставя на место стулья и гася огни. Перед тем, как уйти, он подошел к Ланцилло, погруженному в тягостные воспоминания.
— Синьор Ланцилло, — сказал он, — разрешите сказать вам одно слово.
— Говорите, дорогой мой.
— Я слышал, что вы хотели изменить имя. Почему бы вам не взять мое? Я его вам охотно уступлю.
Знаменитый донжуан нахмурился.
— Это можно попробовать, — сказал он. — Как вас зовут?
Арокле, застыдившись, опустил голову.
— Арокле, — ответил он.
— Тьфу! — воскликнул Ланцилло с отвращением, заткнув себе уши и пускаясь наутек.
Бедный Арокле стоял как оплеванный. Он погасил огни, закрыл дверь и тоже отправился спать.
Ланцилло поднялся к себе в номер, несколько мгновений постоял у окна, выходившего на море, затем пробормотал:
— Море, море, верни мне мои ключи!
(После чего улегся с комическими ужимками).
Катерина подошла к окну и несколько раз вздохнула, с каждым разом — все громче. Из сада донесся голос:
— Прекрасная девица, почему ты вздыхаешь, выглядывая в окно?
— Я не вздыхала, синьор, — и т.д. и т.п.
VIII
Гостиница пробудилась ото сна самым странным образом. Еще не рассвело — было от силы часа три, — но со всех сторон стали раздаваться продолжительные, настойчивые звонки, двери распахивались и захлопывались, слышались протесты и брань по адресу Арокле и синьора Афрагола.
Последний, закрывшись на ключ в своей комнатке, спрашивал, вытаращив глаза в темноте:
— Что еще могло случиться? Они не оставляют меня в покое и ночью!
И кусал простыню, отгоняя тревогу.
Тем временем со всех этажей неслись крики:
— Арокле! Арокле!
Арокле, красный как рак, накрыл голову подушкой, чтобы не слышать проклятого имени. И стонал:
— Сейчас все его услышат!
Многие постояльцы, разбуженные этим шумом, спрашивали себя в темноте:
— Что происходит?
Мысль о пожаре мелькала в трусливых умах. Зажигали свет, напрягали слух: потом, немного успокоившись, выкуривали сигарету.
Через несколько минут открывали тумбочку и тогда сами начинали звонить в колокольчик изо всех сил и кричать:
— Арокле! Арокле!
«Какая кошмарная ночь!» — думал слуга, затыкая уши.
Чтобы понять, в чем дело, пришлось ждать утра. А дело было в том, что произошло невероятное событие: среди ночи в гостиницу забрался вор, специалист по гостиницам, который уже давно безобразничал по всей стране, промышляя особым видом краж; он забирался ночью в номера, где при помощи циркулярной пилы и отмычек взламывал тумбочки и забирал оттуда один известный предмет. Одетый в характерную черную майку, вор часами выстаивал, притаившись, в углах коридоров или за дверью, затаив дыхание, держа в руках задрапированный фонарь. Кое-кто утверждал, что неоднократно видел его, когда он, совершив кражу, удалялся на цыпочках по коридору, едва касаясь красных фетровых дорожек, держа фонарь в одной руке, а необычную добычу в другой.
Там, где он бывал, утром обнаруживали взломанные тумбочки. И если в какой-нибудь гостинице находили эту особую неисправность, можно было смело сказать: приходил Mystérieux[10] (так называл себя опасный субъект). Он, очистив все крупные гостиницы в округе, принялся за семейные пансионаты и как раз той ночью забрался в «Бдительный дозор».
В пансионате, разумеется, только об этом и говорили.
— Я, — сказал Суарес, — заметил кражу ровно в четыре утра.
А Андреа, которому всегда очень хотелось встревать в разговоры взрослых, сказал:
— Я в половине шестого встал, потому что хотел…
— Да помолчи ты! — сказал ему Джедеоне. — Иди к себе в комнату и смотри не высовывайся.
Андреа побежал наверх и, закрывшись на засов, стал жадно читать «Как содержать женщин».
Но вереница догадок и выводов, делавшихся отдыхающими, была остановлена новым событием, не менее серьезным, чем кража.
Внезапно на улице послышался шум народного волнения, который рос по мере приближения.
— Матросы! — сказал Арокле, поспешно запирая вход. — Они идут! Они хотят все разгромить!
Это была правда. Перед гостиницей шумели матросы «Эстеллы», которые с криком
— Хотим ключи! — пытались вышибить дверь при помощи с трудом принесенного тарана.
На этот раз бравым ребятам помогал многочисленный отряд женщин, которые, как это всегда бывает, проявляли наибольшее остервенение.
— Отдайте ключи этим несчастным! — кричали растрепанные дамы, размахивая заколками для волос и садовыми ножами. — Вы же обещали!
— Это капитан виноват.
— Смерть!
— На фонарный столб его!
— Открывайте!
Уититтерли усиленно махал руками, подавая знаки Арокле, и говорил сдавленным голосом:
— Меня ни для кого нет дома.
— Надо немедленно разыскать водолаза, — сказал Джедеоне. Оставалось только это, как заметил и Ланцилло. Старик Мальпьери проскользнул в дверь садовой калитки, за ним последовали знаменитый донжуан, Суарес и капитан Уититтерли.