Я вспоминаю друзей, превратившихся в вышколенных зомби заученных фраз и чужих мыслей, утерявших способность видеть радостное и совершать безумное, потому что если «ах, Самсара, все это Самсара, и бесконечные круги страдания и, в конечном счете, иллюзия», то совершенно неважны все те вещи, которые приносят радость: неважны трещины в древних камнях, и музыка, и язычки огня, пляшущие среди своих пламенных сокровищ, и звук моря, и тишина, и наслаждение первого кострового дымка после центрально отопленной зимы, и ни-с-чем-не-связанность бесцельной дороги, и шальное безумие полудетского взгляда, и чистота некнижных людей, и все, в чем нет смысла, что рассказывается взахлеб, что просто глупо, наконец; и то, о чем улыбчиво молчат, о чем намекают тихонечко, чтобы не спугнуть; и твердость, и радость, и печаль, и злость убогих и доброта добрых, и любовь, и радость возникновения точных и искренних слов - все те простые чувства, которые не могут быть подвергнуты изучению, препарированы и расставлены по полочкам «мешающие эмоции» и «привязанности», и объявлены неважными и вредными.
И все это происходит из-за одного человека, который сидит там, внизу, на помосте, над толпой одурманенных, это он заставляет их кричать каждые несколько минут то самое, страшное, а потом через пару часов они выйдут и начнут прикидываться, что ничего не произошло и они остались нормальными, безобидными людьми, будут смеяться, шутить и рассказывать анекдоты - но я то понимаю, что это не так!!!
И я не могу просто так просидеть эти оставшиеся дни, я должен сделать что-то, чтобы остановить этого улыбчивого паука, а это значит: отменить его существование вообще. Убить Оле Нидала.
Тут же мой лихорадочный ум, изобретательный, как у всех сумасшедших, стал разрабатывать планы возмездия. Подойти и дать гаечным ключом по голове? может не сработать, он же боксер... Ага, гаечный ключ, вот – надо сломать ему мотоцикл, но чтобы незаметно! Нидал любит гонять, и если загнать пару мелких гвоздиков в шины BMW, чтобы проткнуло не сразу, а когда мотоцикл уже наберет скорость... Это может сработать! Все просто: пойти в гараж, как раз у парковки, а значит, и мотоцикла, попросить молоток с гвоздями, ночью спуститься на парковку…
Но принятое решение не могло успокоить меня, время шло, сгущались сумерки и сгущались тени в моей голове. Конечно, я знаю, как это лечится. Надо переключившись с себя на внешнее, уйти в зрение, в слух – просто стать перебирающим все солнечно-зеленые оттенки миганием листвы над головой, переполошным беспорядком электрических огоньков за окном электрички, неважно чем; или вслушаться в другого человека, попытаться понять, что скрыто за голосом собеседника (такие попытки интересны, но небезопасны: несколько раз мною улавливались тени будущего объекта моего нескромного внимания: всплески жизненной энергии, ее увядание, взросление и практичный семейный цинизм, под конец вялая старость с редкими проблесками былой живости). Короче, лучший способ избавления от психоза – перенесение центра мира из себя самого в более интересное место. Ну да, легко сказать…
Вместо этого я, не в силах держать все это в себе, ору вниз, во вражескую полутьму, дурным и ломающимся от волнения голосом:
“Ole Nydhal is shit! Ole Nydhal is a fucking useless shi-iit! ”[7]
И сам удивляюсь, как дико звучит в тишине мой сдавленный крик.
Ясное дело, никто не ответил, только что-то удивленно закопошилось внизу, и вроде раздался треск расстегиваемой палаточной молнии - а, может, и померещилось.
А мне полегчало, настолько, что я смог прилечь и попытаться заснуть. На ужин идти мне было страшно.
Позже, уже почти в темноте, пришла Маша, уставшая. О нашем разговоре рассказывать не хочется. В конце я сообщил о своем решении: Нидал, как средоточие мирового зла, должен быть уничтожен.
Маша отворачивается, плачет, а я смотрю на нее, потом молча ложусь на спальник. Лежу и бессонно смотрю в скрытое ветвями небо.
Больше Маша со мной не разговаривает. Молчаливое чаепитие длится минут двадцать, и прерывается вскарабкавшимся на наш косогор белобрысым и белокожим толстяком, с покрасневшими от непривычного солнца плечами. С харкающим немецким акцентом, он начинает мрачно зудеть:
«Я должен вас предупредить, что под стоянки практикующих выделена территория нижней поляны, и земли вокруг здания центра. Вы не можете здесь находиться!»
«Видишь - находимся», говорю я.
«Но этим вы нарушаете установленный порядок!»
«Нахуй пошел, а?» - мне правда хочется его ударить. На всякий случай, отворачиваюсь. Толстяк с кряхтением спускается.
... Маша уходит, я сижу недолго, а потом встаю и иду к страшному тенту.
... и сразу же, на входе, натыкаюсь на Жужу, которая воздымает руку к небесам, и говорит:
«Remember what I told you? I KNEW THAT! I knew the whole story from the very beginning!» (Помнишь, что я тебе говорила? С самого начала я знала, что так будет!)
Спорить глупо, я бессмысленно улыбаюсь и иду мимо.
При входе проверяют «билетики», но боковые стенки тента приподняты, от духоты. Я пробираюсь к русским, присаживаюсь около розовощекого Леши и жду, что будет. Мне очень не по себе.
Через какое-то время выходит Нидал, садится на помост, и все начинается. Леша дает мне текст, тройной: сверху тибетские закорючки, ниже русскими буквами, еще ниже – перевод. Все эти звуки ничего не значат, но, повторяя их, я чувствую себя спокойно, потому что голова занята чем-то внешним, глаза следят за текстом, губы бормочут несусветное, и оттого самого меня осталось не так уж и много. Бормочущая сомнамбула бесчувственна.
Вскоре был раскрыт секрет и пугавших меня вскриков.
Оставшиеся два дня прошли спокойно, мы старательно избегали тему моего внезапного «обращения» и, каждый раз, как только начиналась очередное действие в тенте, я сбегал от собственной чужеродности внутрь, раствориться в уютной толпе, и время проходило (проборматывалось, выкрикивалось) быстро и безболезненно.
Считалось, что после Пховы у прошедших ее остается отметина - дырочка в голове, отмеченная капельками спекшейся крови. Нидал самолично прощупывал склоненные головы, отмечая, есть ли знак (оказался у всех); но я к нему не пошел, отстаивая свою призрачную уже независимость. Вместо этого в голове у меня покопалась Маша, и дырку нашла. Увидев это, лучащийся участием Леша спросил:
«А к ламе-то ходил? Как нет? К ламе, к ламе сходить надо – лама все путём скажет!», сокрушенно покачивая головой, и я невольно рассмеялся, так уютно это было сказано.
Но к ламе не хотелось.
На следующий день проводилась прощальная лекция Нидала. Посвящена она была приезду его тибетского учителя, крошечного, морщинистого Лопена Чечу. Дедушка отличался традиционностью, и потому Нидал вкратце рассказал о правилах тибетской вежливости, обязательном сидении на полу ниже учителя, всех этих церемониях, поклонах и т.п. Потом очередь дошла до сути передаваемых Лопеном Чечу учений, и я, убаюканный санскритом, задумался о своем.
Манера Нидала-рассказчика очень продумана: требующее обдумывания, сложное чередуется шутками (чаще всего повторяющимися из лекции в лекцию), или историями из тибетских путешествий, или его соображениями из области геополитики, про мусульманскую опасность, расплодившихся арабов и негров. Но на этот раз лекция была прервана запиской. Нацепив очки, Нидал читает, сначала про себя, потом вслух, по-английски: потерялся мальчик из Велес-Малаги, не появляется и не звонит уже три дня, родители беспокоятся и просят его найти. Потом, запинаясь, повторяет по-испански: «Uno chico de Veles-Malaga… perdido…» , что-то вроде. Я смотрю на его встревоженное лицо, и вдруг впервые чувствую к нему симпатию, из-за этой простой человеческой тревоги. Злой и самовлюбленный человек не стал бы прерывать свой ах какой важный монолог о духовном ради потерявшегося мальчишки.