Мистеру Гордону и миссис Рафаэли не давали покоя другие проблемы.
— Нанять официантов будет нелегко, — сказала миссис Рафаэли.
Я спросил почему.
— Евреи в официанты не идут. В метрдотели — пожалуйста.
— Разве что йеменцев нанять, — предположила миссис Рафаэли.
— Хлопот не оберешься.
Наконец мы отправились в путь. Когда мы снова миновали лагерь шейха Сулеймана, Элан сказал:
— А я с Сулейманом вот о чем договорился. Вечерами буду устраивать вылазки «Сынов пустыни» в его лагерь. Пусть поглядят на бедуинские пляски, поедят в палатках, словом — все по полной программе. Одна закавыка — лагерь в двух шагах. Придется дать кругаля: пусть «Сыны» думают, что до лагеря — путь не близкий.
Возвращаясь в Тель-Авив, мы проехали через Ришон ле-Цион, первое сельскохозяйственное поселение в Израиле, основанное в конце девятнадцатого века билуйцами[302].
— Мой дед из билуйцев, — сказал Элан.
— Наш Элан, он все равно как потомки тех, что с «Мэйфлауэра»[303], — сказал мистер Гордон.
Нам пришлось сбавить скорость, а на подъезде к растянувшемуся на многие километры, сверкающему огнями Тель-Авиву мы и вовсе поползли.
— Ну и ну, — сказала миссис Рафаэли, — я еще помню, когда весь Тель-Авив умещался на одной улочке.
— Даже когда я приехал сюда впервые, — сказал Элан, — что мы такое были — всего-навсего семья. А сегодня мы — нация.
В Израиле я привольнее всего чувствовал себя в Тель-Авиве. Он далеко не так красив, как Хайфа. Не окружен историческим ореолом, как Иерусалим. Тель-Авив — грязный, неряшливый средиземноморский городишко, зато другого места, где жизнь бы так била ключом, в Израиле не найти.
Как-то вечерком через пару месяцев после моего приезда в Израиль меня пригласили на обед в честь прославленного театрального режиссера левых взглядов из Лондона и посла Ганы. С самого начала расовые отношения свернули куда-то не туда — режиссер со слезами на глазах сказал послу: «Ваши люди — прирожденные актеры», а уж после того, как режиссер попросил посла «спеть для нас», и вовсе разладились.
Я поспешил удалиться в другую комнату и там столкнулся с Мигдалом. Мигдал, худощавый северянин за шестьдесят, происходил из французско-еврейской семьи. Он окончил «Эколь политекник»[304], стал инженером и впервые попал в Палестину в двадцатых годах в составе Иностранного легиона. В Палестине он познакомился с молодой канадкой, женился на ней, ушел из легиона и вскоре сумел занять пост инженера-консультанта и представителя английских фирм в Палестине, Трансиордании и Сирии. Мигдал говорит равно свободно на французском, английском, иврите и четырех арабских языках. В 1939-м он вернулся во Францию, воевал сперва во французской, потом — уже в чине полковника — в английской армии. А позже в осаду Иерусалима возглавлял оборону одного из секторов города.
Мигдал, как выяснилось, относится к американским евреям еще хуже, чем большинство знакомых мне израильтян.
— Эта страна, — сказал он, — своей защитой Иерусалима возродила гордость евреев, а потом променяла ее на помощь американских евреев. Мы вполне обошлись бы без этого шикарного Еврейского университета, и без уродливого здания раввината в Иерусалиме тоже можно прожить. Подождали бы еще лет десять и построили их, когда нам это будет по средствам.
Хасидов из Меа Шеарима Мигдал от души презирает.
— Едва арабы напали, как они лапки кверху и выкинули белый флаг. Мы здесь совсем другие евреи, вы в этом еще убедитесь. Мы ни перед кем не пресмыкаемся.
— Я не для того приехал в Израиль, — сказал я, — чтобы слушать навязшие в зубах антисемитские речи. Канадские евреи, когда пришло время воевать, тоже ни перед кем не пресмыкались.
— У евреев есть только два пути, — сказал Мигдал, — ассимилироваться или уехать в Израиль. Других нет.
Я спросил Мигдала, не противоречит ли, по его мнению, концепция национального государства со всем, что из нее вытекает, исконной еврейской традиции?
— Если вы хотите сказать, — ответил Мигдал, — что мы здесь скомпрометировали наши, чтоб их, еврейские души, я с вами соглашусь. Это государство идет на разного рода сделки, лжет, мошенничает, как и всякое другое. Но мы возродили в евреях гордость. Игра стоила свеч.
Мистер Гинзбург вернулся. Он отлучался на пару дней — ездил в Хайфу.
— Ну что, мистер Рихлер, ходим туда-сюда, смотрим то-ce. Израиль — это что-то, а?
— Мистер Гинзбург, — сказал я, — здесь нас окружают антисемиты.
— A-а. Рихлер, вы таки пьете лишку?
— Да. Пусть так, тем не менее нас окружают антисемиты. Читали Кестлера?[305]
— Кого?
— «Слепящую тьму». Когда Рубашов сидит в тюрьме, его водят взад-вперед по двору, это у них такая прогулка, и сумасшедший — он идет следом за Рубашовым, — тоже старый большевик, все твердит: «В социалистической стране такое никогда не могло случиться». И у Рубашова не хватает духа сказать ему, что они в России.
— Очень интересно. Но этот… этот Кестлер, он коммунист?
— Он торговал лимонадом здесь, в Тель-Авиве.
— Это дело другое. Это все меняет.
По примеру туристов, которые приехали увидеть рай земной без малейшего изъяна, без свар и склок, я как можно реже выходил из отеля — в изнеможении лежал у бассейна. В полудреме слушал голоса:
— Если я пошлю письмо моему Стюарту в Торонто, надо еще написать — в Канаду?
— Вы что сегодня наденете — платье с короткими или с длинными рукавами?
И из другого скопления шезлонгов:
— Знаете, сколько продержался бы такой отель в Майами?
— Что-что?
— Шесть дней, а потом с треском обанкротился. Сегодня официант даже не подал мне стакан воды к обеду.
Эти люди — не удивительно, что они пребывали в раздражении: как-никак непривычные кровати, тряские дороги, взвинчивающие цены турагенты, незнакомая еда, — эти люди, явно удрученные тем, что в Израиле их встречают не с цветами, а с презрением, сделали, внезапно осознал я, больше конкретного добра, чем я за всю свою жизнь. Они могли быть и докучными, и вульгарными, и неотесанными, но само существование Израиля со всеми его недочетами говорило об их щедрости. Свидетельства ее я видел повсюду. Больницы, фабрики, леса, библиотеки, школы — все было оплачено как даяниями из жестянок в бакалеях на углу, так и весомыми суммами, опрометчиво пожертвованными в пьянящей атмосфере загородного клуба.
Товия Шлонски как-то сказал мне:
— Чего бы им не жертвовать на Израиль? Денежки-то у них так и так неправедные.
Ну а если неправедные, с какой стати вы их берете? Праведные они там или неправедные, это еще не резон, чтобы жертвовать на Израиль. Каковы бы ни были мотивы жертвователей — уступили ли они давлению общины, возжаждали ли престижа или налоговых поблажек, — результат один; а ведь с таким же успехом они могли эти деньги прокутить.
Один старый поселенец сказал мне:
— Мы что, обязаны американским евреям за их помощь — еще чего. Это плата за кровь. Мы здесь рискуем жизнью. Они не едут сюда, чувствуют свою вину — вот и откупаются.
— Англосаксы здесь очень нужны, — заявил мистер Хайфетц на ежегодном обеде «Ассоциации американцев и канадцев в Израиле» в отеле «Шератон».
302
Билуйцы — группа молодых российских евреев, отправившихся после погромов 1881–1882 гг. в Палестину.
303
«Мэйфлауэр» — английское судно, на котором первые юг поселенца — в Америке их называют Отцами-основателями — пересекли Атлантический океан (1620).
304
«Эколь политекник» — институт для подготовки инженеров, символ прогресса французской индустрии. Его окончили многие знаменитые физики и политические деятели.
305
Артур Кестлер (1905–1983) — английский писатель, журналист. Вступил в Коммунистическую партию Германии в 1931 г. Вышел из партии в 1938 г. Автор многих книг, в том числе романа «Слепящая тьма» (1941) о Большом терроре в СССР.