Энгельс в письме к Марксу от 21 декабря 1866 года дает довольно жесткую характеристику Горацию: «Старик Гораций напоминает мне местами Гейне, который очень многому у него научился, а в политическом отношении был по существу таким же прохвостом. Представьте себе этого честного человека, бросающего вызов в vultus instantis tyranni[15] и ползающего на брюхе перед Августом. В остальном старый похабник все же бывает очень мил»[16]. «Прохвост», конечно, звучит серьезно. В «похабнике» сквозит скорее лапидарная ирония по отношению к великому представителю Августова «золотого века». Вполне понятно, что некоторые качества Горация как придворного поэта заслужили такую резкую политическую характеристику со стороны великого вождя революционного пролетариата, питавшего глубочайшую ненависть к эксплуататорским классам.
Экономическое благополучие Горация, как своеобразного рантье-рабовладельца, целиком зависело от Мецената, «красы всадников», по собственному выражению поэта. Одна мысль о возможности смерти своего покровителя приводит Горация в ужас:
Гораций был уверен, что в этих его словах содержится «не ложная клятва», и по капризу судьбы поэтическая мечта стала действительностью, — он пережил своего благодетеля только на несколько месяцев и умер в том же году. Вряд ли Меценат, этот «отпрыск прадедов царственных», часто откликался на призыв Горация посетить его скромное поместье и
хотя заветная бутылка была засмолена самим поэтом. Может быть, это поэтическое приглашение было только попыткой Горация несколько облагородить собственное положение почти что клиента.
Сложнее было с эволюцией взглядов поэта по отношению к Августу. Важен только ее результат. Обращаясь к «отцу людей», «сыну Сатурна» — Юпитеру, Гораций восклицает:
Утешая поэта и грамматика Г. Вальгия Руфа в понесенной им потере, Гораций не находит ничего лучшего, чем призыв спеть про «Августа победы». Он сравнивает Августа с Гераклом и желает «славу вечную Цезаря в звезды вплесть». Это не только политический сервилизм, но и психологически вполне понятное довольство рабовладельческого рантье наступившим «римским миром», который все более и более олицетворялся в невзрачном когда-то приемном сыне Цезаря. Сюда еще прибавлялось радостное сознание филиппского беглеца, что —
Столь часто поминавший в своих стихах греческих и римских героев, Гораций всего менее был героем сам, и его сознание было тесно ограничено рамками его бытия.
Август унаследовал от своего деда ростовщические способности, богато примененные им в области политики. Оппортунист во внутренне-политических делах, генерал, одержавший победы при помощи чужих военных талантов, он прекрасно сумел извлечь хороший процент и с писателей своего времени. И здесь у него нашлись таланты для собственного прославления. Энгельс ядовито замечает по поводу обожествления Августа, что предполагавшийся его отцом бог Аполлон «не был в родстве с тем, которого воспел Гейне», то есть имел вполне человечески-телесный вид; но то, что Аполлон с его музами мог дать идеологическое основание принципата, да еще в поэтической форме, Август понимал прекрасно. В значительной степени по его заказу и его воле была создана Вергилием «Энеида», прославившая и происхождение рода Юлиев, и историческую миссию Рима:
Вергилий был хорошо вознагражден за свой труд — он оказался обладателем состояния почти в десять миллионов сестерциев (около пятисот тысяч рублей золотом). Трудно сказать, из-за незаконченности, ли своей грандиозной поэмы, или из-за горестного сознания ее экономической обусловленности он завещал своим друзьям уничтожить рукопись «Энеиды». Но Вергилий несколько чуждался «большого света». Более светскому и покладистому Горацию такая мысль не пришла бы в голову. Самое большее, что он мог сделать, — это, с осторожной ссылкой на отдаленные гомеровские времена, бросить скользкий намек: