Между тем пример Шустера, написавшего для меня свои мемуары, подействовал на шелайских обитателей крайне заразительно, и в скором времени как я, так и Штейнгарт с Башуровым буквально завалены были всякого рода рукописями в стихах и прозе. Стихов писалось чуть ли не всего больше, и поэтами оказывались иногда такие прозаические на вид господа, что приходилось только руками разводить. К счастью или к несчастью, большая часть этих стихов погибла, и я лишь смутно могу теперь припомнить, что они были главным образом обличительно-описательного характера; лирика Медвежьего Ушка являлась положительным исключением. Впрочем, Медвежье Ушко давно уже не писал стихов, да, к удивлению, и вообще не выказывал теперь ни малейшего желания заниматься каким-либо родом писательства. Больше всех заваливал меня стихами Петин-Сохатый, и — должно отдать ему справедливость — в них было одно несомненное достоинство; размер всегда бывал выдержан, и рифмы отличались достаточной звучностью. Тем не менее я не раз давал Сохатому откровенный совет бросить писать стихи. Петин обижался:
— Почему так? Разве рифмой не отзывает?
— Нет, рифма ничего себе, — объяснял я, — а только таланта у вас нет.
— Как это нет? Да задайте мне что хотите в стихах описать — завтра же будет готово!
— Вполне вам верю. Только этот талант не поэтический, а версификаторский.
— Это что такое — сификаторский? Что-нибудь бранное?
— Нет, не бранное.
И я пытался разъяснить Сохатому разницу между поэзией и версификацией; он очень рассеянно выслушивал и, отходя прочь, объявлял:
— А я вот теперь такую штуку поднесу вам, что вы только диву дадитесь! Поймете тогда, что за человек Сохатый!.. Быть может, вашего Пушкина аль Некрасова почище!
И однажды он подал мне на лоскутке бумаги следующее стихотворение:
Песня беглеца
Стихи эти, признаюсь, очень понравились мне.
— Да ведь вы в самом деле поэт, Петин! — удивленно воскликнул я, взглянув на Сохатого, стоявшего подле и с любопытством следившего за выражением моего лица во время чтения. Он густо покраснел, смущенно фыркнул и отошел прочь, ворча:
— А вы как думали? Дайте время — не то еще напишу.
— Ну-ка, ну-ка, что он там такое написал? Прочтите-ка вслух, Иван Николаевич, — подошел староста Годунов, услыхавший мою похвалу. С Сохатым у него шли, как и у Лунькова, вечные препирательства; один другого то и дело уличал в каких-нибудь проделках или ошибках. Этот Годунов, о котором не раз уже мне приходилось упоминать мимоходом, мнил себя человеком, способным в каком угодно (даже самом образованном) обществе не ударить лицом в грязь, а к Сохатому относился всегда иронически, как к молокососу, ничего еще не видавшему и не имевшему никаких основательных сведений. И действительно, у него были кой-какие резоны гордиться «образованием»: где-то он прочел все двадцать девять томов русской истории Соловьева и всю всеобщую историю Шлоссера,{34} и если многое из прочитанного понимал донельзя своеобразно, то все главные факты, как не раз имел я случай убедиться, отлично помнил; мало того, для какой-то неизвестной мне цели Годунов учился у меня немецкой грамматике, на память о чем до сих пор еще хранятся в моих бумагах написанные его рукой немецкие вокабулы и склонения указательного местоимения dieser, diese, dieses.[19]
33
Песня беглеца — стихотворение (несколько измененное) сибирского поэта и краеведа Д. П. Давыдова (1811–1888), впервые опубликовано в газете «Золотое руно» в 1858 году под заглавием «Думы беглеца на Байкале»; впоследствии стало народной песней Запись народного текста приведена здесь Якубовичем впервые.
34
Соловьев С. М. (1820–1879) — русский историк, автор «Истории России с древнейших времен» в двадцати томах. Шлоссер Фридрих Кристоф (1776–1861) — немецкий буржуазный историк, автор «Всемирной истории» в восемнадцати томах.