Паскаль однажды написал: «Молчание этих пустых пространств пугает меня» [9]. Миф – это путь продолжения разговора, когда наступает трепетная тишина. В теории и системе виден язык разума; в мифе виден воплощенный язык души.
В таком случае чтение мифа является формой индивидуальной и культуральной психотерапии (в переводе с греческого психе – душа, therapeuein – слышать, внимать). Таким образом, независимо от того, происходит ли психотерапия в кабинете аналитика или в процессе рефлексивного внимания человека к своей внутренней жизни, – речь идет о возможности «прислушаться к душе». Повторяющиеся мифические мотивы способствуют движению души и на протяжении целых эпох, и в процессе человеческой жизни.
ГЛАВА 1 ЛАВКА СТАРЬЕВЩИКА С ЗАЛЕЖАЛЫМ СЕРДЕЧНЫМ ТОВАРОМ
Мифы модернизма
На закате жизни великий поэт-модернист У.Б. Йейтс, оглядываясь на свой жизненный путь и раскрывая мифологию своей эпохи, пришел к такому выводу:
В данном случае «лестница» – это метафорическое представление художника об иерархии ценностей. Когда Софокл или Шекспир воспроизводили конфликт в виде драмы ценностей, они могли предполагать, что в их культуре существует стабильная система ценностей, с которой актеры и зрители могут сопоставлять свои мифологические ориентиры. Разрушение этих внутренних, а зачастую и внешних нормативных ценностей лишает художника внешних ориентиров. При уничтожении мифических параллелей и меридианов душа теряет устойчивость, и, по словам Джеймса Джойса, художнику остается лишь снова и снова ковать сознание человечества в горниле своей души [11]или в ее эмоциональном центре – в лавке старьевщика, торговца залежалым сердечным товаром. Мэттью Арнольд заметил, что наши современники находятся в «блужданье между двух миров: один из них уж мертв, другой еще бессилен, чтоб родиться» [12]. Такая «неприкаянность» – самая яркая характерная черта модернизма. Мартин Хайдеггер сформулировал ее несколько иначе: мы живем в переходное время, «когда одни боги уже исчезли, а другие еще не появились» [13].
Можно сказать, что некое общее мировоззрение последний раз существовало в западном мире, наверное, в 1320 году, когда король и простолюдин могли прийти к такому согласию: «Да, смысл бытия именно таков, таковы наши единые ценности, таковы наши истоки и наша эсхатология». Но спустя какое-то время появилась «Божественная комедия» Данте, с ее иерархической лестницей нравственных причин и следствий и «трехступенчатым» [14]видением космоса, и достигнутое согласие стало рушиться. После эпидемии Черной Смерти, разразившейся в 1348-1349 году и унесшей около сорока процентов населения Европы (а заодно и многие заверения церкви о спасении), и последующего развития меркантильной буржуазной культуры, основанной на индивидуализме и частной собственности, которую мы теперь называем Ренессансом, смысл этого согласия стал постепенно проясняться.
Если раньше крестьянин мог смотреть на башни средневекового собора, который служил воплощением священной власти, или на замок, который воплощал власть светскую, теперь власть креста и скипетра фактически перестала существовать. Ее сменила власть государства и популистских идеологий, а также доходящих до ажиотажа увлечений, заполнивших мифологический вакуум. Видение прекрасного превратилось в мечты о достижении пенсионного возраста и праздной жизни на солнечном побережье Сан Коаст. Мадонну из Шартра заменила Мадонна на MTV. А спасения ищут в хальционе, «ангельском порошке», экстази или в особой кокаиновой «ломке».
Если цель мифа – соединить нас с четырьмя уровнями таинства, а в нашей культуре нам остается доступной лишь та или иная идеология (особенно материализм, гедонизм или нарциссизм), то ощущение модернизма превращается во внутреннюю страстную тоску, скрытую за нашим отчуждением. Если бы эти идеологии воздействовали на нас, мы наблюдали бы за тем, как люди проживают символическую драму, о которой говорил Юнг. Но вместо этого мы видим патологические проявления общества, лишившегося общности мифа, а также индивидуальные неврозы людей, подверженных воздействию идеологии, которая больше не соответствует их желаниям и душевному складу.
Со времен согласия, драматически описанного великим Данте, произошло несколько больших изменений. Именно эти изменения в настоящее время определяют характер модернизма.
Первое и самое очевидное изменение – движение из сельской местности в города, от ручного труда к высоким технологиям, от причастности к великим природным ритмам к культурной фальши. Такой обмен дал нам возможность манипулировать материей, формировать окружающую среду. И лишь очень немногие из нас испытывают хоть какую-то ностальгию по оставленной ими земле. Мы нарушили связь со своими мифологическими истоками. Мы живем, управляя окружающим миром и утратив связь с Великой Матерью; как сказал Джерард Мэнли Хопкинс, «обутая нога теряет ощущение земли» [15].
Благодаря своей изобретательности мы создали устройства, обладающие гигантской силой, а теперь превратились в их придатки. Удобства от использования автомобиля и компьютера быстро внедрились в человеческую психику, но за каждое из них приходится платить отчуждением от природы и вассальской преданностью поддельным ценностям. Это слишком высокая цена – ведь на самом деле мы являемся частью природы, а налет цивилизации очень тонок.
Наши предки жили в одушевленном мире, в котором душа присутствовала везде. Мы по-прежнему стучим по дереву, призывая на помощь обитающего в нем могучего духа, однако считаем такое поведение невинным притворством. Переход от одушевленных культур к культурам, имеющим теологическую основу, лишил людей контакта с Великой Матерью и постепенно перенес сакральную власть природы в институты с «божественными» названиями, созданные человеком. Этот постдантовский переход от свято-сакральных систем к светскому государству лишил наших современников воздействия ритмов природного цикла. Конечно, такой переход привнес в человеческую жизнь больше комфорта, но вместе с тем причинил ей серьезный ущерб, разорвав жизненно важные связи между человеком и таинством. За удобства современной цивилизации был заплачен огромный выкуп – утрата важных связей и появление экзистенциального страха. Джеймс Хиллман очень точно заметил:
«Остался только один по-настоящему универсальный, вездесущий, всемогущий, достоверно существующий в мыслях и деяниях Бог, соединяющий все человеческое благо в ежедневных выражениях почитания. Имя ему – Экономика. Этого Бога мы вскормили живой человеческой кровью» [16].
Вместе с десакрализацией природы и постепенным смещением культуры в область светской жизни обязательно происходит распад мифологического сознания. Наверное, нет более серьезного испытания на прочность связи с мифом, чем смерть Бога. Утверждая это, мы не высказываем метафизическое суждение, ибо независимо от существования метафизической реальности, просто по определению, за границами постижения человеческого разума, где-то на периферии индивидуального ощущения и веры существует таинство. Но как культурный феномен смерть Бога означает, что мифическое ядро, цементирующее культуру, утратило свою силу.
11
Portrait of the Artist as a Young Man (Портрет художника в юности) in the Portable James Joyce, p. 526.
12
"Stanzas from The Grand Chartreuse'," in Poetry and Criticism of Matthew Arnold, p. 187.