Нет нужды говорить, что Бернардо каждое утро радуется Ноа, как спасителю.
Приятели закатывают рукава, садятся за огромный письменный стол и играют в шашки. С начала рабочего дня до закрытия они часами лениво передвигают шашки, попивают слишком сладкий растворимый кофе и обсуждают морскую археологию, венесуэльскую политику и местные сплетни. Ноа поправляет французский Бернардо, а тот в свою очередь поправляет испанский Ноа.
Бернардо, единственный на всем острове, знает правду о Ноа, и это знание обязывает его опровергать любые местные слухи. Если ему задают вопросы, он уверяет, что Ноа денно и нощно трудится над докторской диссертацией по гарифуна. Дружба иногда гораздо важнее правды.
Когда Ноа доверился Бернардо, тот от души посмеялся:
— Если бы люди только знали, что в действительности находится в архивах!
Действительно, большинство интересных документов превратилось в пепел в 1816 году во время Войны за независимость. От подлинных архивов не осталось ничего, кроме связок генеалогических записей с вкраплениями документов, относящихся к основанию церквей, гибели неизвестных судов, и земельных реестров, вперемешку валяющихся примерно в трех десятках картонных ящиков и издающих в очень влажные дни неистребимый запах дыма.
Именно это зловоние копоти царит в каморке, когда там ровно в девять утра появляются Ноа и Саймон.
Саймон входит первым, ужасно довольный, хотя, если серьезно поразмыслить, день в архиве не идет ни в какое сравнение с днем, проведенным на пляже. Потирая ручки, Саймон пересекает помещение и с уверенностью постоянного посетителя открывает один из шкафчиков, достает цветные карандаши и пачку белой бумаги. Удовлетворенный количеством необходимых принадлежностей, он садится в конце стола и начинает рисовать.
В этот момент, волоча ноги, появляется явно невыспавшийся Ноа. Он замирает на пороге, принюхивается и бормочет:
— Похоже, пойдет дождь.
— Разве ты не читал газеты? — отзывается Бернардо, выходя из туалетной комнаты с экземпляром Ultimas Noticias.[14] — По прогнозу, бури на всю неделю.
— Carajo,[15] — выражает свое недовольство Ноа после долгого зевка. — Воняет старым древесным углем.
Затем он приподнимает голову и меняет мнение:
— Эй, похоже, что и растворимым кофе!
— Могу предложить двойной, очень сладкий.
— Ну, если ты настаиваешь.
Пока Бернардо готовит отвратительный напиток, Ноа смотрит, как Саймон расправляется со своими карандашами. На соседнем столике поджидают шахматная доска и шашки — все готово к обычному дню. В дальнем конце помещения Салисар Рамирес пыхтит, как паровоз, над каким-то пухлым реестром. Похоже, он много дней не вставал со своего стула, и Ноа удивляется, не проводит ли он в архиве и ночи.
— Итак, muchaho![16] — произносит Бернардо, протягивая Ноа дымящуюся чашку. — Готов проиграть свою первую за день партию?
Ноа безразлично пожимает плечами.
— Кажется, ты не в очень хорошей форме, — говорит Бернардо, расставляя на доске шашки.
— Бессонница.
— Опять кошмары?
— Снова Бабушка.
Бернардо жестом предлагает начать игру. Ноа отхлебывает кофе, садится и рассеянно делает первый ход. Бернардо контратакует с противоположного угла.
— Итак, Арисна в Каракасе?
— Как ты догадался?
— Из-за кошмаров.
Указательный палец Ноа замирает на шашке, которую он собирается передвинуть.
— Не понял.
— Разве ты не заметил, — объясняет Бернардо, не отрывая глаз от доски, — что Бабушка снится тебе, только когда Арисна уезжает?
Мгновение Ноа пытается найти ответ, который прервал бы цепь вопросов, но сказать ему нечего — Бернардо прав.
— Как поживает твоя мать? — наконец спрашивает он, передвигая шашку.
— Спасибо, прекрасно, а твоя?
— Понятия не имею.
— Где она сейчас?
— Думаю, где-то около Медисин-Хат. Мы всегда проводили декабрь в южной Альберте.
В глубине комнаты специалист по генеалогии с трудом переворачивает страницы реестра. От этой процедуры поднимается столько пыли, что старик периодически исчезает в пылевом облаке, и можно было бы подумать, что он исчезает насовсем, если бы не постоянный кашель и пыхтение. Бернардо бросает в ту сторону раздраженный взгляд и передвигает шашку, бормоча под нос.
15
Слово аргентинского происхождения, которое само по себе не несет смысловой нагрузки; irse a carajo — переводится как «иди ко всем чертям».