Мой отец, Петр Петрович, привстал с кресла у окна, а Ольга Васильевна — моя мама, сидевшая возле меня, весело улыбнулась. Она очень ценила и уважала Александра Александровича. Он поздоровался с родителями и, облокотившись о спинку моей кровати, принялся занимать гостей, как радушный хозяин. Кивая на моцартовский клавир, с улыбкой сказал отцу:
— Вот, смотрите, Петр Петрович, какие дела творятся! Сам Дон-Жуан поселился на Большой Серпуховке!
Все рассмеялись, завязалась живая беседа, и вдруг Петр Петрович внимательно посмотрел на профессора и сказал:
— А вас было бы хорошо написать, Александр Александрович. Вот так, как вы сейчас стоите… в рост. Как вы думаете?
Александр Александрович метнул в мою сторону взгляд за сверкающими стеклами очков и, улыбнувшись своей улыбкой фавна, ответил:
— Ну что же, Петр Петрович, я был бы счастлив…
Вишневский напрасно подозревал меня в сговоре с отцом — для меня его предложение было неожиданным.
Решили не откладывать дела в долгий ящик. Отец несколько раз приезжал делать зарисовки. Но ему захотелось посмотреть Вишневского за операционным столом. Я к этому времени поправилась, и мы были приглашены на одну из операций. Профессору предстояло оперировать больного с неточным диагнозом.
В назначенный день, надев халаты и шапочки, нацепив на лица марлевые маски, натянув на обувь бахилы, мы с Петром Петровичем вошли в святая святых хирургического отделения.
Отец сел у окна на табуретке, спиной к свету, и развернул свой блокнот для рисования, а я забралась ка амфитеатр — на места курсантов и врачей ЦИУ [1]. То, что я увидела, запомнилось мне на всю жизнь.
Это было невероятное сочетание: искусства — с математической точностью, неумолимого вторжения в тайны организма — с пластикой и изяществом движений, смелости и решительности — с осторожностью и гуманностью. И обстоятельность! Обстоятельность, которая начиналась с мытья рук. Александр Александрович, сидя на вертящемся стуле перед умывальником, тщательно мыл руки. Он мыл их минут пятнадцать мылом и щеткой, растирая руки мыльной пеной. Он разговаривал с ассистентами, делал указания, советовался с ними, и по всему чувствовалось, что он несколько возбужден.
— А все же я думаю, что это не грыжа. Нет. Не то! — говорил он, подходя к операционному столу, на котором лежал подготовленный к операции пожилой мужчина. И, заметив настороженность в глазах помощников, добавил: — Ну ладно, ладно. Вскроем и поглядим, что там такое…
Громадный круг лампы ярко освещал прямоугольник желтоватой кожи. Все остальное было закрыто белыми простынями (тогда в операционных пользовались белы ми простынями и халатами, теперь они — зеленого цвета). За этим прямоугольником — очередная тайна, которую предстояло раскрыть людям в марлевых масках, склонившимся над столом. И каждый раз — ответственность, каждый раз — неизвестность, каждый раз — риск. Ведь, казалось бы, человеческий организм создан природой по единому образцу. И болезни будто уже известны испокон веков, а на деле каждый человек со всем его внутренним устройством неповторим.
Наконец все готово. Работает какая-то сложная аппаратура, поблескивая никелем трубок, кранов, счетчиков… Вытянув перед собой руки, смоченные каким-то составом, профессор подходит к столу.
Я смотрю на непривычное для меня лицо Александра Александровича — он без очков. Он близорук и потому снимает очки на время операции, и тогда лицо его принимает выражение особой напряженности и внимания.
Оно вдохновенно и торжественно. Говорит он коротко, с выкриком, то весело» бодро, а если видит что-то неожиданное в процессе работы, то нараспев, мягко:
— Ты смотри-и-и, какая здесь, оказывается, исто-о-рия!..
Команда профессора четкая:
— Крючки!.. Зажимы!.. Пинцет!.. Живо!.. Прямей держи крючок, чтоб не съезжал… — Вообще-то профессор во время операции иной раз был довольно резок, но в этот раз, видимо, в присутствии Петра Петровича, он был корректен.
А над столом споро и четко двигались руки медсестер в резиновых перчатках, подавая инструменты.
В это время интересно наблюдать за лицами ассистентов. Под масками, за спокойствием и выдержкой перед каждодневным процессом вторжения в область неизвестного — всегда сознание ответственности, и, чем талантливее врач, тем глубже это его сознание…
Операция закончена. Профессор отходит от стола, предоставив ассистентам заниматься наложением швов. Он серьезен и даже удручен: у больного неоперабельный рак.