— Вы имеете в виду вашего покорного слугу?
— Нет, я имел в виду не только тебя.
— Премного благодарен. Это во всяком случае меня утешает. И во имя того, чтобы ты, упаси бог, не обвинил меня в неблагодарности, так и быть, великодушно уступаю тебе место возле шофера. А я себе найду местечко и в другой машине. Хотел бы я только знать, почему мы так задерживаемся?
— Ты спешишь?… В конце концов, не все ли равно, здесь мы будем стоять или несколькими километрами дальше.
— Не в этом дело. Я думаю о том, как прошла атака нашей пехоты. Как ты думаешь?
— Откровенно говоря, мне это совершенно безразлично.
— Что ты этим хочешь сказать, ей-богу, я не понимаю.
— Но ведь это очень просто. Не так уж я наивен, чтобы думать, что мы решим судьбу войны. Пока русские не дойдут до Берлина, война не кончится А ведь наша дивизия наступает совсем не в том направлении Если ты мне не веришь, можешь взглянуть на карту.
— Но мы-то ведь тоже помогаем бить этих проклятых гитлеровцев. Эх, хоть бы всё это скорее кончилось!
— Не обманывай себя, парень! Рождество мы, по всей вероятности, встретим в Татрах. Ну, а если ты немножко пофантазируешь, то легко представишь себя в отпуске в родных Бучеджах.
В это мгновение по колонне от человека к человеку полетела команда: «По машинам!»
Загудели моторы, и колонна двинулась.
Первые десять километров шли с нормальной скоростью. Затем грузовики вынуждены были замедлить ход. Шоссе запрудили обозы ушедших вперед частей. После того как перешли старую линию фронта, двигаться стало еще труднее. Неприятель, поспешно отступая, бросал на дороге машины, повозки, расстреливал обозных лошадей.
На протяжении ста метров справа и слева от шоссе валялись трупы мертвых лошадей. Это были ломовики — крупные, с широкой бычьей грудью и длинной, косматой гривой. Сотни лошадей с простреленными головами покрывали всё это пространство, распространяя сладковатое зловоние, вызывавшее тошноту.
Это зрелище потрясло солдат. С начала войны им не раз приходилось видеть убитых людей, застигнутых смертью в самых неожиданных положениях. К этому привыкли, но внезапно открывшаяся картина кладбища погибших лошадей подействовала удручающе. Одни солдаты смотрели, горестно покачивая головой, другие отплевывались с отвращением, третьи последними словами поносили гитлеровцев.
— Чтобы их земля не носила, мерзавцев! Хуже зверей они! Чем виноваты бедные животные? — вырвалось у одного из солдат.
Ему ответил повар, крестьянин из-под Озана:
— Ничего, за все зверства бог их наказывает. Бегут теперь, только скоро, бежать будет некуда. — Потом, со-вздохом: — Эге ж, если бы у меня были хоть две такие лошади, я бы считал, что бог смилостивился надо мной. Были у меня две клячи. Только я один знаю, чего мне стояло сколотить на них гроши… Но пришла война, и их записал для мобилизации примар[2]. Пришлось отдать. А что было делать? Кто знает, может, и мои лошадки также где-нибудь погибли ни за что ни про что. Ну, ничего, если правду говорят, будто у нас дома колесо повернулось и уже нет власти у бояр, то и я, придет время, рассчитаюсь с собакой-примаром. И было у меня всего добра эта скотина! И ту он забрал! А сам, небось, ничего не дал, — ни он, ни попы, ни те, кто побогаче. Ну да ничего, доберусь я до них, только бы дал бог уцелеть мне!..
Машина шифровального отдела двигалась в середине колонны. Барбу Василе, не желая вступать в разговор с шофёром, делал вид, что спит.
Пантелеймон Хынку считался лучшим шофёром управления штаба дивизии. Он славился своим веселым нравом и любовью к разговорам. Зная эту его слабость, Барбу Василе старался не вступать с ним в беседу. Известно, что стоит обратиться к Хынку с одним только словом, как остановить его уже невозможно. Иногда болтовня Пантелеймона развлекала Барбу, но теперь ему необходимо было остаться наедине со своими мыслями.
Беспокойство одолевало Барбу Василе. Прошло уже несколько дней после памятного разговора с капитаном Смеу, однако начальник шифровальной службы делал вид, будто ничего не произошло и Барбу не ждет от него никакого ответа.
Барбу казалось, что, хотя внешне ничего пе изменилось, капитан стал относиться к нему как-то сдержанно. Холодок отчуждения возник между ними, и это обижало и беспокоило Барбу: «Неужели он знает настоящую причину, по которой, я хочу отправиться на передовую?»
Такое предположение показалось ему абсурдным. Оно даже развеселило его. Капитан Смеу оказался бы настоящим колдуном, умеющим читать скрытые мысли людей, если бы мог угадать правду.
«В конце концов, — успокаивал себя Барбу, — если я не ошибаюсь и он действительно меня в чем-то подозревает — глупо волноваться из-за этого. Я его знаю уже несколько месяцев и, кажется, достаточно хорошо изучил. Он, конечно, не глуп, но уж больно преисполнен важности от сознания собственной ответственности. Конечно, он считает, что руководить шифровальным отделом нисколько не менее почетно, чем командовать полком, и ему не по вкусу пришлись мои слова о том, что только бойцы с передовой линии имеют понятие о настоящей войне. Хотя он и не похож на человека злопамятного, но просьбу мою не удовлетворяет потому, что я задел его за живое».
Шофёр Пантелеймон запел. Песня спутала мысли Барбу Василе, но он упорно не открывал глаз, притворяясь спящим. Однако шофёр, увидев, что ни громовая песня, от которой вскочил бы и покойник, ни частые гудки не могут разбудить спящего, решил действовать наверняка. Он крикнул Барбу в самое ухо:
— Спишь, господин курсант?
— Кажется, теперь уже не сплю. Но если ты оставишь меня в покое, я попробую еще немножко поспать.
— К черту сон! Что ты ночью будешь делать? Погляди лучше, что делается вокруг. Эти дикари гитлеровцы прикончили всех своих лошадей.
Увидев, — что Барбу Василе упорно не открывает глаз, шофёр-сказал с упреком:
— Ну конечно, вам, бумагомаракам, и дела нет до этого. Не то что нам, шофёрам… Вы думаете, мне не хотелось бы положить голову на руль и маленько вздремнуть? Но разве я могу? Я должен глядеть в оба, чтобы не угодить в канаву. И хоть бы с кем обменяться словечком, рассеять немного скуку… Ну вот тебе, пожалуйста, опять застряли…
Чем ближе подходила колонна машин второго эшелона к линии фронта, тем чаще останавливалась. Противник цеплялся за каждую складку местности, и передовым частям приходилось тратить немало времени, чтобы с ходу выбивать его из этих наспех созданных опорных пунктов. Двигались вперед рывками. То и дело до машин второго эшелона доносилась орудийная пальба, иногда порывы ветра приносили звуки автоматной стрельбы.
После одной из остановок, когда колонна наконец двинулась вперед и можно было развить нормальную скорость, мотор грузовика, в котором находился Барбу Василе, неожиданно заглох.
Шофёр Пантелеймон вышел из кабины, поднял капот и начал возиться с мотором
— Что случилось, Пантелеймон? — окликнул его на ходу шофёр задней машины, объезжая грузовик шифровального отдела.
— Я думаю, что эту штуку сыграли со мной свечи, я же говорил господину лейтенанту Попазу: если он не даст новых свечей, через несколько дней станут все машины.
Барбу Василе тоже выбрался из кабины и начал прохаживаться, чтобы размять онемевшие ноги. Тем временем шофёр, отчаянно ругаясь, пытался завести мотор.
— Ну, что с ним такое, браток? — спросил Барбу нетерпеливо.
Этот вопрос окончательно вывел из себя Пантелеймона Хынку, и он сердито пробурчал:
— Сам можешь посмотреть, что с ним. — И, сплюнув сквозь зубы, полез под машину.
Колонна давно ушла вперед. Теперь по шоссе с грохотом двигались повозки растянувшегося на несколько километров обоза.
Отдаленный гул орудий слабел с каждой минутой. Очевидно, фронт неудержимо катился вперед.
Целый час провозился Пантелеймон Хынку с мотором, но так и не мог ничего поделать. С тех пор как он получил права шофёра, такого с ним не случалось.