Я спрашиваю Мэтта, нельзя ли эту книгу почитать.
— Мой отец уже давно с ней носится, но самой книги так и нет, одни разговоры.
Так что он мне мозги пудрит?
— В книге есть три необычных здания, — продолжает Мэтт. — Отель «Беверли-Хиллз», «Королевский отель» на Гавайях и дом его матери. И отели, и дом розовые… Через несколько месяцев после того разговора я нашел у него на ранчо книгу с пустыми страницами, в переплете из свиной, типа, кожи. Туда он и хотел вписать эти здания. А на книжке какой-то золотой фигней выдавлено название: «В Розовом».
Вернемся к Джеку, братья и сестры. В последнее время он пишет новый сценарий под названием «ПОДРОСТОК». О каком-то подростковом кумире. Он это тоже на ходу сочинил? Главную роль, мол, сыграет Мэтт. Но Мэтту уже за двадцать, какой из него подросток? Джек, очевидно, считает, что возраст не помеха. Говорит, что Мэтт похож на Брэда Питта. А по-моему, на Харпо Маркса. Тут мы расходимся. И все-таки Мэтту двадцать два года, с этим никто не спорит. Так как он собирается играть?
Джек возражает:
— Ты посмотри на этого чертова Люка Перри. Мужику сорок, а он играет старшеклассника!
Я и не знал! Одии-ноль. Пересматриваю свое мнение. Конечно, он прав.
Спрашиваю, не умирает ли их подростковый кумир от передозировки (я тут же вспомнил о Феликсе, и Джек, кажется, тоже).
— Нет, его просто сбивает с ног ветром.
Ха-ха-ха!.. Сбивает с ног… вот умора! Уж и не помню, когда смеялся в последний раз. Наверное, повода не было. Но Джек смотрит на меня так, словно его жалкая шуточка не заслуживает такой реакции. Ему не нужна ограниченная аудитория с примитивными вкусами. Прошу его дать почитать сценарий, но он говорит, что еще не закончил. Гм… Мои подозрения растут.
И тут Джек бормочет (думаю, специально для меня), что он низкого мнения о книгах, что это просто кучи камней, о которые спотыкаются те, кто идет по исхоженным тропам. В лучшем случае книги — сигнальные костры, привлекающие внимание путешественников [25].
…обкурился…
— Что еще слышно? — спрашивал далекий и тихий голос Феликса сквозь треск и шипение на линии. — Что у тебя?
Мы разговаривали по телефону за несколько дней до трагедии у ночного клуба.
— Ну, не знаю… — тянул я, теребя бахрому афганского ковра, где в узоры вплетались изображения русских танков и пулеметов.
— Расскажи еще что-нибудь, — просил он.
— Ну вот, сегодня ехал на машине и встретил старого бойфренда.
— Да?
— И не знал, что сказать.
— Может, в таких случаях и не нужно ничего говорить?
— Очень хотелось. Поболтать бы, как в былые времена, но где там.
— Как интересно! — Таким тоном, как будто на самом деле ему совсем неинтересно.
— И все-таки ума не приложу, о чем, черт побери, с ними говорить, когда они столько обо мне знают! — сокрушался я.
Праздная, ничего не значащая болтовня. Но она соединяла через хриплую телефонную линию две живые души.
Я считал Феликса старым другом, хотя познакомились мы не так давно. У него была необычная внешность: смугловатая кожа с крупными порами и пепельно-русый задорный чуб, который стал частью его экранного образа.
Феликс обожал разные истории. Сесть в кружок и травить байки день и ночь напролет — вот его любимое развлечение. Все его друзья умели рассказывать интересно, а он, пожалуй, лучше всех.
Больше всего мне нравился его рассказ о том, как он летел в Европу.
Он и так был не в своей тарелке, а тут еще эта истеричная старушонка прямо через проход, которая попала в самолет впервые за свою долгую жизнь.
— Она была в черной шелковой блузке, на шее — колье из настоящего жемчуга. Она хныкала, тряслась и нервно озиралась. Ее сморщенное лицо сковала маска ужаса, — описывал старушку Феликс. — А летели мы со скоростью шестьсот миль в час на высоте пять тысяч футов. Вдруг она увидела что-то в иллюминаторе и вся обмерла. — Феликс приподымался со стула, пристегнутый воображаемым ремнем. — «О боже!!! — завопила она. — Смотрите!!!» Она наставила дрожащий палец на иллюминатор, и маска ужаса на ее лице задергалась. — Феликс изображал все это пантомимой. — «Боже!!! Да посмотрите же!!!! Самолет!!! САМОЛЕТ… САМОЛЕТ!!!» У меня тоже начинает сносить крышу. — Феликс показывал жестом, как у него «сносило крышу». — Я на грани истерики, и ее совершенно клинические глюки передаются мне! Не в силах сдержаться, я смотрю в ее иллюминатор и вижу… то же, что и она: самолет, летящий в противоположном направлении. Но страх убеждал бабку, что самолет не летит, а падает. Огромный лайнер, охваченный пламенем, падает, падает вниз. Как будто у него отказал двигатель, устал от дальних перелетов. Или, — задумывался Феликс, — в ее воображении самолет падал потому, что ему откусил крылья дикий ветер — или летучее чудовище…
«Он… он… он… — заикалась она, тараща глаза на самолет, — он… ИДЕТ ВНИЗ!!!»
Ее муж, благовоспитанный британец в аккуратно выглаженном костюме в синюю полосочку, с усами, похожими на большую белую щетку, обнимал ее за плечи, увещевая: «Да что ты, милая! Что ты, самолетик просто летит мимо, видишь? — И махал рукой, изображая беззаботный „самолетик“. — Вот видишь, милая, он летит себе дальше».
Старушка притихла. Какое-то время она только тихо гудела, как шмель. Но стоило ей взглянуть в иллюминатор, как все началось сначала.
«Нет, он не летит! — вскочила она, срывая с себя ремень безопасности. — Он идет вниз! ОН ПАДАЕТ!!!» Она вопила, рыдала и стонала одновременно, и на лице ее отражалось столько оттенков страха, сколько, наверное, было поводов не садиться в самолет. «Он падает!!!» — снова и снова твердила она.
Я и сам очень боюсь летать. Вот я и заразился ее страхом и тоже закричал: «Где?!!»
«Там!!! Там!!! Видите, мы… мы падаем!!!» — Ее била дрожь.
Конечно, в иллюминаторе она видела не наш самолет, а чужой. Но логика у нее отказала, и она была абсолютно уверена, что падаем именно мы, причем прямо у нее на глазах. Что бы она ни увидела — решила бы, что это она сама или самолет, в котором она летит. Например, если бы она увидела… — Феликс рылся в памяти в поисках подходящего примера — …морского котика! Если бы она увидела морского котика, то решила бы, что летит в котике!
Муж сердито глянул на меня через проход, как будто хотел сказать: «Вы только делаете хуже, не слушайте ее, прошу вас!»
И снова принялся ее успокаивать. Старушка села, не переставая дрожать. Из нее вырывался звук, похожий на гудение в водопроводных трубах: «Ооооооо… ооооооооооооууууууу…»
Потом, — Феликс обводил взглядом гостиничный номер, набитый зачарованными слушателями, — ночью — ведь это был трансконтинентальный перелет, а он длится часов десять, — так вот, ночью я крепко уснул. И вдруг самолет попал в турбулентный поток, и салон затрясло. Это вырвало меня из глубокого сна, братья и сестры.
Перед сном я надел наглазники. Поэтому, открыв глаза, решил, что уже умер и меня засасывает страшный черный водоворот. Срывая наглазники, я вскочил и заревел: «МАТЬ ТВОЮ!»
Осмотревшись, он обнаружил, что все пассажиры спят — кроме старушки. Она вцепилась в спинку сиденья и огромными глазами смотрела на Феликса, почти неслышно выводя свое «ооооооооууууууууу». Ее муж принял три таблетки снотворного и спал как убитый.
— Н-да, — задумчиво произносил Феликс. — А я-то думал, что это я боюсь летать.
Вот такие у него были истории… Эта меня особенно веселила, да и его тоже. Он всегда смеялся, когда ее рассказывал.
25
Джек украл цитату у Джона Мюира, защитника природы и основателя клуба «Сьерра». Мюир писал, что у него низкое мнение о книгах — что, впрочем, не помешало ему стать автором целых семи. Ну-ну…