Онъ не долженъ обладать никакими человѣческими чувствами. И горе ему, если, на его несчастье, въ немъ пробудится чувство человѣческаго достоинства! Горе ему, если онъ возмутится, когда надзиратели выразятъ недовѣріе къ его словамъ; если онъ найдетъ унизительнымъ постоянное обыскиваніе его одежды, повторяемое нѣсколько разъ въ день; если онъ не пожелаетъ быть лицемѣромъ и посѣщать тюремную церковь, въ которой для него нѣтъ ничего привлекательнаго; если онъ словомъ, или даже тономъ голоса, выкажетъ презрѣніе къ надзирателю, занимающемуся торговлей табакомъ и такимъ образомъ вытягивающему у арестанта послѣдніе гроши; если чувство жалости къ болѣе слабому товарищу понудитъ его подѣлиться съ нимъ своей порціей хлѣба; если въ немъ остается достаточно человѣческаго достоинства, чтобы возмущаться незаслуженнымъ упрекомъ, незаслуженнымъ подозрѣніемъ, грубымъ задираніемъ; если онъ достаточно честенъ, чтобы возмущаться мелкими интригами и фаворитизмомъ надзирателей, — тогда тюрьма обратится для него въ настоящій адъ. Его задавятъ непосильной работой, или пошлютъ его гнить въ темномъ карцерѣ. Самое мелкое нарушеніе дисциплины, которое сойдетъ съ рукъ арестанту, заискивающему передъ надзирателемъ, дорого обойдется человѣку съ болѣе или менѣе независимымъ характеромъ: оно будетъ понято, какъ проявленіе непослушанія и вызоветъ суровое наказаніе. И каждое наказаніе будетъ вести къ новымъ и новымъ наказаніямъ. Путемъ мелкихъ преслѣдованій человѣкъ будетъ доведенъ до безумія, и счастье, если ему удастся, наконецъ, выйти изъ тюрьмы, а не быть вынесеннымъ изъ нея въ гробу.
Нѣтъ ничего легче, какъ писать въ газетахъ о необходимости держать тюремныхъ надзирателей подъ строгимъ контролемъ, о необходимости назначать начальниками тюремъ самыхъ достойныхъ людей. Вообще нѣтъ ничего легче, какъ строить административныя утопіи! Но люди остаются людьми — будутъ ли это надзиратели или арестанты. А когда люди осуждены на всю жизнь поддерживать фальшивыя отношенія къ другимъ людямъ, они сами дѣлаются фальшивыми. Находясь сами до извѣстной степени на положеніи арестантовъ, надзиратели проявляютъ всѣ пороки рабовъ. Нигдѣ, за исключеніемъ развѣ монастырей, я не наблюдалъ такихъ проявленій мелкаго интригантства, какъ среди надзирателей и вообще тюремной администраціи въ Клэрво. Закупоренные въ узенькомъ міркѣ мелочныхъ интересовъ, тюремные чиновники скоро подпадаютъ подъ ихъ вліяніе. Сплетничество, слово, сказанное такимъ-то, жестъ, сдѣланный другимъ, — таково обычное содержаніе ихъ разговоровъ.
Люди остаются людьми, — и вы не можете облечь одного человѣка непререкаемой властью надъ другимъ, не испортивъ этого человѣка. Люди станутъ злоупотреблять этой властью и эти злоупотребленія будутъ тѣмъ болѣе безсовѣстны и тѣмъ болѣе чувствительны для тѣхъ, кому отъ нихъ приходится терпѣть, чѣмъ болѣе ограниченъ и узокъ мірокъ, въ которомъ они вращаются. Принужденные жить среди враждебно настроенныхъ къ нимъ арестантовъ, надзиратели не могутъ быть образцами доброты и человѣчности. Союзу арестантовъ противопоставляется союзъ надзирателей, и такъ какъ въ рукахъ надзирателей — сила, они злоупотребляютъ ею, какъ всѣ имѣющіе власть. Тюрьма оказываетъ свое пагубное вліяніе и на надзирателей, дѣлая ихъ мелочными, придирчивыми преслѣдователями арестантовъ. Поставьте Песталоцци на ихъ мѣсто (если только предположить, что Песталоцци принялъ бы подобный постъ), и онъ скоро превратился бы въ типичнаго тюремнаго надзирателя. И, когда я думаю объ этомъ и принимаю въ соображеніе всѣ обстоятельства, я склоненъ сказать, что все-таки люди — лучше учрежденій.
Злобное чувство противъ общества, бывшаго всегда мачихой для заключеннаго, постепенно растетъ въ немъ. Онъ пріучается ненавидѣть — отъ всего сердца ненавидѣть — всѣхъ этихъ «честныхъ» людей, которые съ такой злобной энергіей убиваютъ въ немъ всѣ лучшія чувства. Арестантъ начинаетъ дѣлить міръ на двѣ части: къ одной изъ нихъ принадлежитъ онъ самъ и его товарищи, къ другой — директоръ тюрьмы, надзиратели, подрядчики. Чувство товарищества быстро растетъ среди всѣхъ обитателей тюрьмы, причемъ всѣ, не носящіе арестантской одежды, разсматриваются какъ враги арестантовъ. Всякій обманъ по отношенію къ этимъ врагамъ — дозволителенъ. Эти «враги» глядятъ на арестанта, какъ на отверженнаго, и сами, въ свою очередь, дѣлаются отверженными въ глазахъ арестантовъ. И какъ только арестантъ освобождается изъ тюрьмы, онъ начинаетъ примѣнять тюремную мораль къ обществу. До входа въ тюрьму онъ могъ совершать проступки, не обдумывая ихъ. Тюремное образованіе научитъ его разсматривать общество, какъ врага, теперь онъ обладаетъ своеобразной философіей, которую Золя суммировалъ въ слѣдующихъ словахъ: «Quels gredins les honnêtes gens!» («Какіе подлецы эти честные люди!»)[72].