Пепел с сигареты она сбрасывала в пустую чашку.
— А пускай посуду лучше моют, немецкие стервы, — объяснила свою привычку девица — она, казалось, решила мстить всему миру за свои неудачи. — И мужики — сволочи!
— Ну, не все же!
— Все. Коли встретится чудом порядочный, значит, трус и хочет, чтоб дома у него было все гладко.
— Разве все женаты?
— Порядочные — все… А ты ведь тоже не одна приехала, — после довольно-таки длительного молчания заговорила девица; и все, что она говорила, звучало как самооборона путем наступления.
— Не одна. — Ивонна не видела причин делиться с ней своей историей.
— Подружка моя должна была двинуть сюда через два дня после меня, мы с Ферри уже не могли ее дожидаться, но твердо условились встретиться в Нюрнберге. Только она туда так и не добралась. Нет, переходить границу одной — не женское дело, а может, ее понесло прямиком в лесную гостиницу.
— В какую гостиницу? — не поняла Ивонна.
— Я об этом только тут узнала. Наши — ну то есть чешские — фараоны заняли какую-то лесную дачку еще на нашей… то есть на чешской стороне. А среди тех, которые людей за деньги через границу переводят, у них свои агенты. Ведет тебя такой тип в гражданской одежде бог весть как долго, потом оглядится, рот до ушей — мол, слава богу, граница позади. А на полянке роскошная дачка, надпись готическими буквами «Waldstille»[47], а внутри парни, опять же в гражданском, объятия раскрывают: «Schori willkommen[48], вы в свободной стране!» Ну, там, настоящий кофе на радостях, вино, и разговаривают на чистом немецком. А потом приходит еще один и тот уже по-чешски: «Привет, стало быть, к нацистам желаете?» И — рраз по морде, на запястья наручники… Сунут тебя потом в чулан, в бутылку вина дольют и ждут следующих клиентов — чтоб «Зеленому Антону» не ехать обратно полупустым…
Ивонна допила свой кофе. God bless[49], что Никушка вывез меня еще до Февраля, а то ведь и я могла попасть в переделку…
К их столику приближался какой-то солдат — он уже издалека устремился к золотой гриве волос, как моряк к маяку; двурогую пилотку он засунул под погон.
— Я не танцую, — с невинным видом произнесла по-английски Ивонна, а в глазах ее играла провокативная смешинка.
Солдат пожал плечами — ему и в голову не пришло пригласить другую девушку. Он отошел, и в наступившем неловком молчании Ивонна рассчиталась с официанткой, на прощанье вынула из сумочки целую картонку с кремешками для зажигалок.
— Твой, видно, стерся… Good chance![50] — И, коснувшись двумя пальцами плеча девицы, ушла.
Швейцар в Парк-отеле поклонился ей, не осмелясь спросить пропуск: внешность Ивонны как бы автоматически зачисляла ее в число «allied»[51]. Ее встретил знакомый запах, пропитавший просторный холл в стиле модерн. Запах этот был скорее неприятным: смесь сладковатого сигаретного дыма и навощенного паркета. За входящими, как и прежде, увязывался старый знакомый, пожилой человек в поношенной зеленой ливрее с ящичком в руках, в самые неподходящие моменты надоедая гостям, он канючил на своеобразном англо-туземном языке:
— Schuh polish, pleas…[52]
Но в такую ясную солнечную погоду не было желающих почистить обувь.
Портье сказал Ивонне, что пока никто о ней не справлялся. Она попросила, когда придет мистер Ник Марло, направить его в кафе. Из какой-то сентиментальности Ивонна села за тот самый столик, за которым они обычно завтракали с Ником, когда еще занимали в этом отеле большой номер с ванной. И опять, в кои-то веки, заказала виски с содовой — это пойдет уже на счет Ника, слава богу, конец унизительной необходимости экономить.
И вот она увидела его. Ник шел к ней знакомой, быстрой, несколько рассеянной походкой людей, вынужденных часто менять место своих действий, людей, чьим уделом стала постоянная спешка. Он и писем-то ей, в сущности, не писал, только слал телеграммы с ласковыми словами — даже из Парижа одну отстукал.
— Айв, дарлинг!
Как хотелось ей вскочить, броситься ему на шею — преодолела себя, осталась сидеть: это ему за то, что долго отсутствовал! Ник взял ее за обе руки, перецеловал кончики пальцев, потом наклонился, чмокнул в губы.
— Сказать не могу, как я счастлив быть снова с тобой…
— Надеюсь, теперь уже навсегда! Так тебя даже во время войны не мотали…
— Положение сложное, дорогая. Как сказал Черчилль, когда Кейтель подписывал капитуляцию: «Война кончилась, нас ждет трудный, трудный мир…» — Ник оглядел кафе, в его голубых англосаксонских глазах появилось растроганное выражение.