Второй день не переставая дул пятибалльный ветер, разгоняя высокую волну. Частые снежные заряды внезапно окутывали конвой и закрывали суда сплошной пеленой. С транспортов спустили на длинных тросах туманные буи. Рулевые ориентировались по ним, держа заданную дистанцию, часто совсем не видя идущие впереди суда.
По–разному складывались взаимоотношения американцев с советскими моряками.
Когда мы уже прибыли в Англию, офицеры, конечно же, обменивались между собой впечатлениями о том, как советских моряков приняли на американских судах. Сошлись на том, что в основном отношение было дружественным. Да и сами американские моряки подтверждали это. Капитан транспорта, на котором шел экипаж эсминца «Доблестный», например, говорил:
— О пребывании русских моряков на судне мы сохраним на долгое время самые лучшие воспоминания. Я убедился, что русские моряки являются самыми культурными и тактичными людьми и американцам нужно многому учиться у русских[7].
Так же по–дружески отнеслись американцы к совет- ским морякам и на пароходе «Энрик Корнели», где размещался экипаж «Жесткого». Интересен такой эпизод, происшедший на этом судне. Капитан спустился в трюм, чтобы посмотреть, удобно ли разместились советские моряки. Командир экипажа Щербаков предложил ему плату за уголь для камельков. Но американец отказался от нее и сказал: «Союзники и так в долгу перед советскими людьми»[8].
1 мая в кают–компании «Энрика Корнели» был устроен торжественный обед с участием советских офицеров.
На транспорте «Венджиамин Латробе» капитан Джейм Константиниус приказал поднять 1 мая советский флаг и набор сигнальных флагов: «Да здравствует 1 Мая!»[9].
В те дни на нескольких иностранных судах выступали наши моряки с концертами художественной самодеятельности. Свободные от вахты американцы восторженно принимали каждый номер.
Тепло встретили советских моряков и на английском авианосце «Фенсер». Их провели по кораблю, показали ангары, взлетную палубу. Выделили людей для обслуживания наших офицеров.
— Ранним утром в мою каюту неслышно вошел английский матрос, молча взял китель, брюки, ботинки и так же молча вышел, — рассказывал как‑то в кругу друзей военный кинокорреспондент лейтенант Н. И. Большаков. — Я хотел окликнуть его, но не знал английского. Лежу и думаю: «Куда это он понес мою одежду?» Прошло полчаса. Матрос внес в каюту китель и брюки. Они были тщательно отутюжены. Через пять минут поставил на пол вычищенные ботинки, улыбнулся и сказал: «Куин Мэри!» Я вначале не понял, что он имел в виду, а потом рассмеялся: матросу ботинки 47–го размера показались слишком большими (как лайнер «Куин Мэри»).
На многих «Либерти» нашему личному составу разрешалось вместе с американцами вести наблюдение за морем и воздухом в выделенных секторах, а комендоров закрепили за орудийными расчетами, чтобы они при необходимости помогали союзникам.
Команды американских транспортных судов были укомплектованы не только профессиональными моряками. В погоне за «длинным» долларом на эти суда нанимались и всякого рода деклассированные личности из числа международных головорезов и бродяг[10]. Поэтому не случайно на некоторых судах оказались люди, настроенные к нам недоброжелательно и даже враждебно. Среди них были профашистские элементы, выискивавшие любой даже малейший повод, чтобы скомпрометировать наших моряков; иногда они шли на откровенные провокации.
Расскажу о случае, свидетелем которого был сам. Экипаж нашего эсминца «Живучий» размещался на транспорте «Джон Леннон». Помню, на вторые сутки плавания по судовой трансляции мы услышали передачу, которая велась на русском языке: немцы хвастливо заявляли, что всех русских, совершающих переход в составе конвоя, утопят: одних на пути в Англию, других — при возвращении в Мурманск.
Радиопередача вызвала у всех нас неприятный осадок.
— Вот, гады, еще запугивают, — первым высказался командирский вестовой старший краснофлотец Иван Клименко.
— А это мы еще посмотрим, кто кого утопит. Как говорится, бабушка надвое сказала, — со злостью произнес Алексей Повторак.
Наглость гитлеровцев возмущала, да и хозяева были хороши! «Зачем американцы пичкают нас фашистской стряпней?» — раздавались голоса в трюме.
Действительно, зачем? Так настоящие союзники поступать не должны.
Теперь мы иначе стали смотреть на другие моменты, которым раньше не придавали особого значения. Капитан судна, например, Луис Пастер, сразу произвел на нас впечатление человека высокомерного, необщительного. Да и команда отнеслась к нам в начале похода весьма сдержанно. А дело, оказывается, было в том, что капитан запретил экипажу вступать в разговоры с советскими моряками. Наш переводчик главный старшина Володя Журавлев прочел распоряжение об этом на дверях кают–компании.
А на следующий день, это было в канун Первого мая, на кормовой надстройке у трюма, где размещалась советская команда, появилось изображение свастики.
— Это не иначе, как дело рук боцмана Швайгера, — высказал предположение Алексей Повторак.
Американские матросы не любили боцмана, поговаривали о его симпатиях к фашистам. Эта молва дошла и до советских моряков.
Провокацию со свастикой решили оставить без внимания, протеста капитану не заявлять.
В полдень, выйдя на палубу, я остановился пораженный: поверх фашистской свастики кто‑то нарисовал суриком большую пятиконечную звезду. Подошло несколько наших офицеров.
— А у нас тут, оказывается, и друзья есть, — кивнув в сторону кормовой надстройки, заметил парторг корабля Филимон Лысый.
— Получилось здорово, даже символично, — добавил Алексей Проничкин.
Утром следующего дня мы обнаружили, что эту часть кормовой надстройки тщательно подкрасили. Больше подобных «художеств» на «Джоне Ленноне» не наблюдалось.
Непривычно чувствовали мы себя в роли пассажиров. Монотонность походной обстановки разнообразили кто как мог. Одни читали запоем, другие часами просиживали за шахматной доской, третьи сражались в домино. Домино у нас было самодельное, массивное — из текстолита. Стук его костяшек гулко раздавался в просторном трюме. Но и он не мог заглушить подводных взрывов, словно кувалдой бивших по корпусу. Это корабли охранения глубинными бомбами отгоняли от конвоя вражеские подводные лодки.
Не обходилось, конечно, и без обычной морской «травли». Многие старшины и краснофлотцы служили по пятому-седьмому году и, как говорят на флоте, уже «не один вельбот каши съели». Особенно часто вспоминали о первых днях своей службы. Минер, старшина 2–й статьи Иван Лукьянцев, например, не мог без смеха рассказывать, как во время большой приборки подшутил над ним старослужащий из боцманской команды: «Вот тебе мешок, сходи в котельное за паром». И тот, не подозревая подвоха, побежал исполнять поручение.
— А у нас на корабле новичков заставляли продувать пыль в макаронах, точить напильником лапы якоря, посылали на клотик[11] чай пить, — рассказывал старшина 1–й статьи Виктор Рыбченко. — Но за эти проделки шутникам здорово влетало от старпома.
С удовольствием слушали флотскую байку наши краснофлотцы–первогодки Александр Петров, Евгений Баринов и Георгий Алхимов. В экипаж они прибыли из Москвы, только что окончив школу радиометристов. Это было их первое плавание.
В кают–компании «Джона Леннона» после обеда собирались офицеры «Живучего». Хозяева в это время сюда не заходили — одни были на вахте, другие отдыхали после смены в каютах. Мы рассаживались, кто за длинным обеденным столом, кто за небольшим столиком для настольных игр, кто устраивался поудобнее в кожаных креслах.
Много лет прошло, а помнится все отчетливо. Вот в левом углу в кресле сидит щеголеватый брюнет. У него тонкие усики, густая копна вьющихся волос, слегка скуластое лицо и чуть раскосые глаза. Это командир минно–торпедной боевой части лейтенант Василий Лариошин. В руках он держит русско–английский словарь — времени зря не теряет. В Мурманске у лейтенанта осталась знакомая девушка Дуся. При расставании по старинному русскому обычаю она разбила «на счастье» две тарелки. Василий сам рассказал нам об этом, и мы не раз потом подтрунивали над минером.
11
Клотик — точеный, обычно деревянный, кружок с выступающими закругленными краями, надеваемый на флагшток или топ–мачту.