От рождества до масленицы время в семинарии проходило необычайно быстро. С наступлением масленицы дни веселья и обилия нарушали суровый уклад семинарской жизни.
Изысканнейшим лакомством семинаристов были пончики, которыми их угощали после долгой четверговой прогулки. Деньги на пончики присылали окончившие в минувшем году ксендзы. О второкурсниках заботился их прошлогодний формарий, меньше всего лакомств перепадало первокурсникам.
На масленой семинаристы обычно устраивали хоть один вечер с каким-нибудь спектаклем, декламацией и концертом. Литовцы и поляки готовились вовсю и соперничали между собой, желая отличиться. Литовскую часть программы составляли члены кружка «Свет». Васарис тоже участвовал в совещании по подготовке программы и по отбору «артистов». Варненасу пришла в голову смелая, но неудачная мысль продекламировать стихотворение Майрониса «Голос боли». Литовско-польские отношения тогда особенно обострились из-за начавшихся стычек в смешанных приходах. Среди старших семинаристов вспыхивали горячие споры по национальному вопросу, меж тем как авторитет семинарских руководителей падал из-за их явного лицеприятия и слухов о неблаговидных делах за стеками семинарии. Все это раздражало кружковцев.
— Мы должны показать, — убеждал Варненас, — что видим и чувствуем все, что творится вокруг, и страдаем из-за этого. Мы должны своим юношеским идеализмом разбудить их совесть, указать на их оппортунизм и отупение. В стихотворении Майрониса как раз об этом говорится.
— Все-таки это опасно, — возражал Йонелайтис, — они несомненно поймут, в кого метит стихотворение, и ты можешь вылететь из семинарии. Здесь такие вещи даром не проходят.
Но Варненас не сдавался:
— Конечно, они поймут, но сделают вид, что не понимают. Наконец это и неважно. Я не дрожу за свою шкуру. И прочту стихотворение.
В назначенный вечер в просторной рекреационной зале, в первом ряду, напротив эстрады, сидело высшее духовенство епархии и профессора семинарии. В самом центре красовался прелат официал[38], около него такой же толстый каноник капитула. Низкий бас прелата и высокий тенор каноника попеременно доносились до ушей семинаристов. Рядом с почетными гостями сидели ректор с инспектором. Был здесь и подвижной секретарь курии, горячий патриот-литовец и заступник семинаристов, на помощь которого в опасный момент, может быть, надеялся Варненас.
В начале программы все шло отлично. Высокие гости были довольны и громко хвалили исполнителей. Но вот на эстраду поднялся Варненас. Рослый, худой, несколько сутуловатый, он сразу привлек всеобщее внимание. Лицо его выражало не только волнение, но также решимость и упорство. Он походил на воина, бросающегося в атаку.
Васарис заметил, как беспокойно заерзал в своем кресле Мазурковский, услыхал слишком громкое покашливание ректора и заметил многозначительные взгляды, которыми обменялись сидевшие неподалеку Йонелайтис и Серейка. А с эстрады Варненас читал охрипшим голосом первую строфу:
Последнюю строчку он протянул, а слово «глупцов» подчеркнул. В первом ряду лысины зрителей покраснели и с каждой строкой краснели все больше.
После этих слов в зале наступила мертвая тишина. Никто не осмеливался кашлянуть или шевельнуться, боясь показать таким образом, что понимают, по ком бьют эти строки. Йонелайтис и Серейка съежились на своих местах и ругали себя, что не удержали горячую голову от этого безрассудного шага. А Варненас уже читал дальше:
Декламатор, исполнив свой «номер», низко поклонился, и жидкие, вежливые аплодисменты семинаристов проводили его с эстрады. Каждому было ясно, что не для того, чтобы блеснуть искусством и продемонстрировать свой слабый голос, вышел на эстраду Варненас. А содержание стихов неизбежно ассоциировалось с окружающей обстановкой.
— Czyje to wierszydła?[40] — заревел прелат официал.