— Твой зять Асадулла возвратился с войны. Вся грудь в орденах. Это ли тебе не радость, Шамай?
— Вуя! — Уронив метлу, Шамай, растерянно хлопая глазами, села прямо на землю. — Аллах милостивый! Да неужто мой пропавший без вести сокол вернулся? Ой, Гамзат, дорогой, самый лучший петушок из этих цыплят — твой за такую радостную весть. Не жаль за нее и барана, да нет его у меня.
— Что ты, Шамай. Ничего мне не надо. А что Асадулла вернулся, и для меня радость. Стоящий он парень, — говорит Гамзат, шагая рядом с Шамай к дому Асадуллы.
Абдулатип хорошо помнил Асадуллу. Как‑то года два назад, Издаг вернулась с базара с новостью: «Слыхал, отец, соседский‑то Асадулла на фронт едет. С германцами воевать. Говорят, и лошадь и оружие дали».
— Какой вояка из этого сурхаевского щенка, — усмехнулся тогда отец. — От первой же пули погибнет, оборванец, — с ненавистью добавил он. А когда до аула дошли слухи, что Асадулла жив и получил Георгиевский крест за храбрость, отец ходил злой, раздраженный. «Ишь, щенок, выжил все‑таки. Надеялся я, что кровного врага чужая рука прибьет, да, видно, придется самому покончить с ним, как только вернется в аул», — зло говорил он жене.
«Почему отец так не любит Асадуллу?» — как‑то спросил Абдулатип у бабушки. «Ох, внучек, — тяжело вздохнула бабушка. — Асадулла — кровный враг твоего отца».
— Почему, бабушка? — не отставал Абдулатип.
— Давняя эта вражда, внучек. Случилось то, когда мне еще шестнадцать лет было. Отец мой, Ахбердилав, дедушка, стало быть, твоего отца, все спорил с дедушкой Асадуллы из‑за межи. Земли‑то у того и другого всего ничего, вот и спорили из‑за каждого клочка. Да как. Сколько раз дело чуть до драки не доходило, да как‑то все Аллах миловал. А тут вдруг случись — пожаловал к нам в аул наиб[3]. Вот наши к нему и пойди — разберись, мол, в споре. Наиб тогда к нам пришел. А отец мой встал на меже, из‑за которой все спор шел, и поклялся Аллахом, что земля, на которой он стоит, — его. Ну, а дедушка Асадуллы такой клятвы дать не решился, и ничего ему не оставалось делать, как уступить этот кусок дедушке твоего отца. Так бы и ладно. Время шло, и спор поутих. Спокойно жили. Да только отец мой любил прихвастнуть, слабость у него такая была. Подвыпил как‑то на свадьбе и давай хвастать, как в дураках оставил Сурхая. Оказывается, насыпал он в чарыки[4] земли со своего поля, да и надел их, так что земля у него под нотами действительно была его. Потому и именем Аллаха так смело клялся, стоя на чужом поле. Услышав это, дедушка Асадуллы Сурхай пошел, да и распахал межу в свою пользу. Тут отца моего гордость и взяла, бросился он на Сурхая с кинжалом, а тот тоже не из робких был, выхватил из‑за пояса нож и первый нанес удар. Принесли, помню, отца домой на черной бурке, а оп уже и не дышал. Похоронили его, а Сурхай по обычаю покинул аул. Его родственники долго просили наших простить Сурхая, взять выкуп по шариату за убитого. Да только ничего из этого не вышло. Брат мой пошел по следам Сурхая, да не суждено им было встретиться. Сурхай так и пропал. А вражда с тех пор и осталась. Вот почему и твой отец ненавидит Асадуллу. И тебе она в наследство перейдет, эта проклятая кровная месть. Тревожно мне от этого, внучек. Жизнь не мила тому, у кого враг».