– Даве, хлебники порожняком проехали… с Саралы-то, так говорят, что буран поднялся, всю дорогу, говорят, как есть занесло, – сказал Иван.
Говорил он заикаясь, вяло ворочая языком, точно спросонок. Этот сонный вид и медленность телодвижений совершенно не соответствовали высокому росту и широким плечам парня.
– Неужто буран взаболь разыграется. Вот беда – как я тогда на рудник-то поеду. Околеешь дорогой, – заохал конюх. – А саралинцы-то зимовья доспеть не соберутся. В самый раз бы под горой зимовье доспеть.
– Всё бы на случай бурана отогреться можно, – подхватил Каргаполов, отставляя свою чашку.
– Кушайте ещё, кум, – тихо и застенчиво проговорила невестка…
– Иван, выдь-ка сюда, – кивнул головой старик Кочкин.
Иван вылез из-за стола, размашисто перекрестился пред иконами и пошёл с отцом за перегородку, где стояли кровати с ситцевыми покрывалами и целой горой подушек.
Когда отец передал ему поручение Хошанского сейчас же запрягать коня в маленькую кошёвку, то Иван, ни слова не говоря, повернулся и пошёл из избы, захватив по пути стоявший под лавкой фонарь, и сердито хлопнул за собой дверью.
– Гераська! – окрикнул Кочкин спавшего на полатях работника-инородца, – ступай-ка, помоги Ивану поймать Мухортого.
Пока Гераська почёсывал спину и, неистово зевая, обувал свои «лунтаи»[6], Каргополов надел озям, подоткнул одну полу за опояску и торопливо набил трубку. – Пойти помочь куму, – сказал он, прикуривая от свечки. – И то, сходи-ка, Андрей Иванович, в стайке-то темно теперь, не скоро словишь. А я пойду кошёвку приготовлю. Мать, а мать, где мои рукавицы? – спросил Кочкин жену – нестарую ещё женщину, которая, сидя у печки, чистила рыбу.
– Да где ж им быть, в печурке посмотри – сам же положит, а потом ищет.
– Верно твоё слово – в печурке. Ну, пойдём, Андрей Иванович, захвати хомут, Герасим!..
– Ну и погодка. – Эх-ма! снегу-то, снегу сколько, – проговорил Кочкин, когда они вышли из сеней.
– Да что за спех такой? – спросил Каргаполов.
– Молчи, брат! – секретное дело.
– Ага – вон оно что… – и Каргаполов вместе с Гераськой пошли в стайку.
Из ворот стайки сквозь мутную пургу краснела полоска света – там горел фонарь. В стайке было тепло от свежего помёта и лошадиного пара. Белые, пухлые снежинки, врываясь в полуоткрытую дверь, кружились и таяли в тёплом воздухе.
– Ну, что, кум, поймал Мухортого?
Но Иван не отвечал – он шарился в тёмном углу стайки и ожесточённо ругался, смешивая и татарские, и русские ругательства… – Чтоб вас чёрная немочь задавила! нутро у вас повылези – шайтановы дети! – Не известно к кому относилась его брань – к лошадям ли, не стоящим смирно на месте, и то и дело шарахающимся по стайке, или к обстоятельствам, побуждающим его ехать в такой буран, да ещё ночью…
Наконец, при соединённой помощи Каргаполова и Гераськи, Мухортый был пойман на обруть, охомутан и выведен под повет, где уже стояла кошёвка, приготовленная стариком Кочкиным.
Четверть часа спустя Иван, одетый в стежёный короткий бешмет и поверх него в доху, сидел в кошёвке и разбирал вожжи. Герасим побежал отворять ворота. Каргаполов, стоя спиной к ветру, оправлял чересседельник. – Ты, кум, – говорил он, – как с горы-то спустишься, смотри не попади на дорогу к старой угольной. Доспевай поправее, чтоб ветер-то тебе в лоб был.
– Как же! доспеешь тут, в такую темень, дуги не видать, – досадливо отозвался Иван.
– Ну, с Богом! Ничего, доедешь хорошо. Мухортый-то дорогу уследит – хоть по брюхо будь снега…
Иван выехал из ворот… мелькнул в отблеске освещённых окон и скрылся в снежном тумане…
– Куда парня-то погнал в экую непогодь? – спросила жена Ефима, когда тот вошёл в избу.
– Молчи, старуха, знай своё бабье дело! – оборвал её Ефим. – Собирай-ка вот ужинать нам, да и на боковую пора!..
Время далеко за полночь. В горнице накурено, окурками усеян весь пол. Бутылки опорожнены более чем на половину. Стуколка в самом разгаре. Хошанскому жарко от выпитой водки и духоты в комнате, он расстегнул ворот рубашки и то и дело обтирает лицо платком. Проиграл он около полуторых сот рублей, волнуется, ставит ремизы – да и какая тут игра, если другое на уме. Колчин в выигрыше, играет он обдуманно, не горячась, улыбаясь ехидной улыбочкой при каждом новом ремизе, поставленным Хошанским. Пред сдачей все выпивают. Время идёт незаметно…
Часу в четвёртом только кончили игру, все завалились спать, не спится одному Хошанскому, ворочается он с бока на бок, прислушивается к завыванию бурана. – Что это так долго нет их, – думается ему, – вот досада, буран этот проклятый: проплутают, пожалуй, всю ночь, пропало тогда моё дело…