«Россия медленно зрела до рассвета, а погибает стремительно», — написал Свиридов в одной из своих тетрадей 5 ноября 1991 года.
После ухода из жизни Юлии Друниной 21 ноября 1991-го Гаврилин процитировал в своих заметках знаменитые её строки:
(предсмертное стихотворение) [21, 452].
В 1993 году в одном из интервью Валерий Александрович отметил: «Людям нанесли страшный удар. Боюсь, на этот раз под самое сердце. Им дали понять — совершенно нагло, цинично — в мире побеждают негодяи» [19, 347]. Из беседы 1997-го: «Я был здоровым человеком, но за последние годы перенёс два инфаркта… Всё, что происходит с моим народом, я переживаю вместе с ним. Я бесконечно люблю свой народ, каким бы он ни был…» [19, 374][1].
Гаврилин верил, что «спасение духовности России и её самобытности придёт только из русской провинции, <где> очень сильна связь людей с родиной, <где> ещё не удалось всё разрушить» [19, 345–346]. В заметках композитора постоянно проходит мысль о том, что он должник перед своей страной, перед людьми, которым безмерно благодарен за Победу, за то, что утешили, обогрели в одинокие сиротские годы; за возможность жить и писать музыку.
По словам автора «Перезвонов», «художник начинается с ощущения личной обязанности по отношению к своему народу» [19, 200]. Поэтому и в 1990-е, когда из-за тяжёлой болезни он практически не мог выходить из дома, мучился сильными болями и бессонницей, всё равно, «через не могу» продолжал работать и по мере сил посещал концерты, на которых исполнялись его сочинения.
На этих концертах композитора не просто учтиво приветствовали — люди выражали ему свою самую искреннюю, самую преданную любовь и благодарность. Во времена, когда из всех окон лились низкопробные эстрадные песенки, а академические жанры всё сильнее углублялись в затейливое мудрствование, гаврилинская интонация стала тем живительным источником, к которому хотелось припасть и очиститься, обрести успокоение.
Чувствовал ли сам автор целительную, светоносную силу своей музыки? Вероятно, да. «Есть два способа работать: один существует для того, чтобы самовыявляться, это чистое проявление эго; другой — это когда появляется ощущение, что это сделал не ты или ты из воздуха это схватил, как будто тебе кто-то помог, тебе это прислали. <…> Мою музыку пишу не я. <…> А дабы не возомнить о себе, надо отчётливо представлять, чем ты занят. Созданием красоты? А откуда она? Она бродит по миру в рассеянном состоянии. И из этого рассеянного состояния, из этой золотой россыпи художник только делает слитки…» [19, 148, 324, 336].
Он никогда не превозносил себя и свое творчество. Справедливо считал, что пока деятели искусства сидят и «часами специально чувствуют», остальные трудящиеся обеспечивают их всем необходимым. Поэтому нужно платить людям за их работу своими сочинениями и стараться, чтобы сочинения эти не пылились на полках, а на самом деле были востребованы. Он не просил (в отличие от многих наших сегодняшних артистов) особого к себе отношения, не стремился возвыситься и не помышлял об исключительных привилегиях[2]. Во все времена семья Гаврилина жила очень скромно. Не случайно на вопрос о том, в каком литературном сочинении наиболее точно передана психология музыканта, он ответил так: «Это очерки Бориса Викторовича Шергина о народной певице Марии Кривополеновой. Он прекрасно показал, как надо воспитывать музыканта. Если хочешь чего-то добиться, надо приготовиться к бедности, ограничить себя во всём. Постараться быть святым в своём деле. Иначе не спасётся никакое искусство!» [19, 346–347].
Рассуждения эти были отнюдь не пустыми: они подтверждались всей жизнью Валерия Александровича. Из интервью 1997 года: «Возможно, кто-то и считает меня сумасшедшим, но я отказался от Президентской стипендии. Какое право я имею получать эти деньги, когда люди по полгода не получают зарплату? Я не хочу особенных композиторских привилегий. Я могу ещё работать и могу с этого жить! И вот ещё что. Я получил премию от нашего бывшего мэра и хочу при первой же возможности вернуть назад эти деньги. Как я могу брать подачку из рук человека, чья нравственность, как оказывается, вызывает большие сомнения у общественности нашего города?» [19, 382–383].
Он никогда никого не беспокоил, и порой это доходило до курьезов: хотел, например, сходить в Большой театр, но попасть туда было сложно, а попросить знакомых музыкантов достать билеты он не решался. В итоге так ни разу в Большом и не был (и это при том, что там с успехом шла его «Анюта»).
Жили они с Наталией Евгеньевной в последнее десятилетие довольно замкнуто, — по определённому, строго выверенному распорядку. Здоровье Валерия Александровича порой не оставляло не единой возможности передвигаться, общаться с друзьями, коллегами… Приходилось постоянно преодолевать целый ряд сложностей.
О том времени и в целом о своём великом дедушке рассказала мне Анастасия Гаврилина, внучка Валерия Александровича и Наталии Евгеньевны (она родилась, когда Гаврилину было 44 года):
«Дедушка был гений, а обычным людям понимать гениев не всегда просто. Я прекрасно его помню — наши беседы, прогулки, поездки за город. Голос у него был очень низкий, грудной. Сложно было представить, что у такого невысокого человека может быть такой бас. Говорил он всегда медленно, тщательно подбирал каждое слово. Но всё, что рассказывал, было увлекательно и образно. Он очень много знал — об искусстве, политике, религии, истории, природе, науке. Всем интересовался, читал книги, выписывал научные журналы. К тому же обладал феноменальным чувством юмора! Любил каламбуры, словообразования, писал друзьям и родным на праздники поздравления в стихах.
В последние годы он тяжело болел. Мне кажется, у него были все болезни, которые только могут обрушиться на человека. Пил много лекарств. Лекарства хранились в спичечных коробках, которые дедушка обклеивал переплетной бумагой и внутри разделял на отсеки. Каждое утро отсеки заполнялись заново. Меня тогда это немножко смешило — бесконечные разноцветные таблетки, которые нужно принимать строго по графику. Но сейчас я понимаю, насколько всё было серьёзно. Два инфаркта, язва желудка, проблемы с позвоночником, бессонные ночи…
И эти коробочки, и многие другие вещи дома он мастерил своими руками — всегда аккуратно и со вкусом. А переплётное дело освоил вообще в совершенстве. Бесчисленные свои книги, ноты переплетал сам. Почерк у него был каллиграфический — ровный, очень разборчивый, все буквы будто нарисованные.
Все те годы, что я его помню, он жил по строгому расписанию. Обед, например, был всегда в 14.00 и ни минутой раньше или позже. А если бабушка случайно обед задерживала, то он мог уйти заниматься на рояле, так и не пообедав.
Я проводила у них много времени. Родители работали, поэтому после школы я всегда шла к бабушке с дедушкой, и только вечером меня оттуда забирали. Жили они всегда правильно, по совести. Бабушка — настоящий педагог старой закалки, со строгими моральными принципами. Дед — человек вдумчивый, организованный, требовательный и к себе и к другим. Помню своё удивление, когда однажды я застала их за просмотром мексиканского телесериала; уверена была, что такие «глупости» они никогда смотреть не будут. В девяностые годы — очень тяжёлое время для всей страны и для нашей семьи — они постоянно смотрели по телевизору и слушали по радио передачи о политике. Разумеется, все ужасы, которыми сопровождалась перестройка и постперестроечные годы, они не принимали» [47].
Дневник Наталии Евгеньевны сохранил почти детальные описания многочисленных сюжетов — и какие передачи смотрели, и какие беседы вели, и сколько поздравительных телеграмм получали на праздники… Интересно, что Валерий Александрович, как рассказывала мне сама создательница дневника, никогда о нём не знал. Задумав свою летопись, она предложила Гаврилину купить диктофон, но он ответил, что такой вещи в его доме точно никогда не будет (очень настороженно относился к техническим нововведениям). Делать было нечего: Наталия Евгеньевна стала всё фиксировать от руки. Её дневниковые записи — уникальный документ эпохи — были изданы в 2014 году под названием «Наша жизнь». Временной период, описываемый Н. Е. Гаврилиной, охватывает почти 43 года: с июля 1956-го по 28 января 1999 года. К публикации этой она готовилась долго; многое дописывала, редактировала. И в итоге мы обрели самую полную, максимально подробную биографию Валерия Гаврилина — 623 страницы вместе с именным указателем!
1
Отметим попутно, что радужных иллюзий по поводу социалистического прошлого нашей страны композитор тоже не имел: «Никакого социализма у нас в России никогда не было. Ни при ком. У нас было тоталитарное, фундаменталистское, на псевдорелигии основанное государство, очень близкое к рабовладельческому и к рабовладельческим общинам <…> Я выходец из деревни и знаю: у нас люди не могли пойти за семь километров в райцентр что-либо купить — они должны были отметиться. У них отняли всё — это были рабы. О каком социализме могла идти речь?
Конечно, все послереволюционные годы мы стояли на ложном пути. Но тот путь, на который нас сейчас толкают очень существенные силы общества, мне представляется не менее ложным. Причём и для России, и для всего мира» [19, 330].
2
Непозволительной роскошью считал, среди прочего, растрату природных ресурсов — сам никогда этого не допускал и нередко обращался к этой теме в своих заметках и выступлениях: «Во имя удовлетворения возрастающих потребностей мы часто не щадим природу. Загрязняются моря, плодородные земли поражаются эрозией, вырубаются леса. Если человек будет считать, что вся природа должна служить только ему, его интересам, тогда и музыка ничего не спасёт. Чтобы улучшить судьбу музыки, нужно научиться кое в чём отказывать себе, отказывать во имя сохранения красоты земли. Музыка рождается из отношения человека к миру» [19, 188].