Существует «акт» и о кончине Екатерины Григорьевны.
«Высокородная покойная Екатерина Шуйская, супруга покойного Дмитрия Шуйского, скончалась сегодня, т. е. в воскресенье, в праздник святой Екатерины девы и мученицы, в половине второго часа пополудни, в присутствии высокородного Иоанна Шуйского (называемого «князь Иван Левин»), деверя своего, а также прислужниц и своих служителей, одержимая болезнью, значительною опухолью, благословляя оставшихся в живых». Великомученицу Екатерину поминают 24 ноября.
Один князь Иван Иванович Шуйский Пуговка остался жив. В грамоте московским послам он так объяснил свое спасение:
«Вместо смерти наияснейший король дал мне жизнь и велел служить сыну своему Владиславу».
Только в 1619 году послал Господь Ивану Ивановичу целовать родную землю. Вернули ему боярство, вотчины, но особых служб царю Михаилу Федоровичу он не служил, а сидел себе в Думе да иной раз местничался.
Умер в 1638 году, бездетным.
На нем, на Пуговке, древний род князей Шуйских, Рюриковичей, родни святому князю Александру Невскому, род, давший России царя и многих славных великих воевод, — прервался.
Царица Марья Петровна, принявшая иночество с именем Елена, умерла в 1625 году, в Новодевичьем монастыре.
Господи, Господи! Да не судить нам, грешным, прежних царей, не судить пращуров наших, но помнить!
П. Н. Полевой
Маринка-безбожница
Исторический роман из Смутного времени
I
Царь Василий и его заботы
Москва еще не успела оправиться от страшных и кровавых майских дней 1606 года, не успела еще прийти в себя от того переполоха, который произведен был нежданным возмущением бояр против Лжедмитрия, как уже началось новое царствование…
Следы убийства и грубых насилий толпы, бушевавшей во время расправы с клевретами Самозванца в Кремле и с поляками в Китай- и в Белом-городе, еще не были изглажены ни людьми, ни временем, а уж в кремлевских теремных палатах поселились царь Василий Шуйский и вся родня его, жадная до власти и до всяких теплых и доходных местечек.
В народе еще живы были рассказы о поруганиях и бессмысленном глумлении, которым подвергся труп бывшего «законного и прирожденного Дмитрия» сначала на площади, потом в убогом доме и, наконец, на Болоте, где его прах был развеян по ветру выстрелом из пушки, а в московских кремлевских соборах уже начались приготовления к царскому венчанию и другому великому торжеству — к перенесению мощей царевича Дмитрия из Углича в Москву. Гонцы то и дело скакали из Белокаменной во все города Русской земли; бояре и служилые люди съезжались из поместий в Москву — одни для того, чтобы снискать у нового царя новых милостей, другие — чтобы новыми услугами, загладить перед царем Василием свое прежнее усердие на службе царю Дмитрию, которого теперь величали не иначе как «вором и обманщиком»; третьи — просто для того, чтобы почуять, в которую сторону ветром тянет, и по ветру направить свою ладью.
А между тем положение царя Василия было далеко не завидное и не радостное. Польские королевские послы, знатные паны Олесницкий и Гонсевский, задержанные в Москве вместе с Юрием Мнишком, с его дочерью Мариной и со всею польской свитой Самозванца, настоятельно требовали свободного пропуска обратно в Польшу и для себя, и для своих земляков. Из Польши доходили недобрые вести о том, что Сигизмунд собирается воевать с Московским государством. Большая часть северских и украинских городов еще не присягала новому царю; в самой Москве было очень неспокойно, и начинали бродить в народе такие слухи, которые царь Василий не без причины считал для себя опасными. Недаром собирал он каждый день боярскую Думу на чрезвычайные заседания; недаром до поздней ночи сидел у себя в покоях и совещался то с братьями, Дмитрием и Иваном, то с небольшим кружком своих надежнейших приверженцев.
Вот и сегодня, после целого дня хлопот, забот, приемов и продолжительного заседания в Думе, царь Василий, несмотря на поздний час ночи, все еще не спит: он сидит в кресле у кровати в своей царской опочивальне и ведет тайную беседу с братьями и с разрядным дьяком Василием Осиповичем Яновым, родичем царя Василия по жене, который с первых же дней царствования стал пользоваться большим доверием царя и большим значением при дворе.
— Так, значит, теперь все грамоты боярские и записи присяжные разосланы уже? — говорил, озабоченно хмуря седые брови, царь Василий, обращаясь к дьяку, почтительно стоявшему у порога дверей со связкой столбцов[1] под мышкою.
— Не все еще, государь всемилостивый, день-деньской пишем, от зари утренней до зари вечерней, великий государь; всех подьячих с ног смотали… Да государство-то твое столь велико, что еще три дня писать придется.