Не исключено, что так же думал и сам Василий Витальевич. Во всяком случае, он не спорил со своим собеседником.
Впрочем, Шульгин от себя противоречиво предлагает после победы решить вопрос иначе и мирно: выслать евреев из России. То есть не надеяться на борьбу «за духовное преобладание».
Сталину тоже уделено внимание в «Трех столицах», причем очень злое.
Так, Шульгин указывает: «…про Сталина говорят, что „легче найти розового осла, чем умного грузина“, но я все же не отчаиваюсь. Выучили же мы Ленина „новой экономической политике“…»[476]
Зато Ленину досталось еще больше, самое «ласковое» определение — «горилла».
Что касается политической программы в изложении «генерала Потапова», то ее вполне можно считать либерально-социалистической: «…уважение к религии и моральному началу, здоровый национализм, не переходящий в шовинизм, осознание важности духовной культуры, наравне с материальной, не только не угашение, но и пробуждение человеческого духа во всех областях, свобода трудиться, работать и мыслить, всяческая поддержка творчества, то, что выражал Столыпин лозунгом „ставка на сильных“, и вместе с тем смягчение этого сурового лозунга во имя христианского чувства, которое мы все исповедуем, смягчение его милостью к слабым…»[477]
Скорее всего, «Потаповская программа» действительно отражала чаяния имперской интеллигенции, перешедшей на сторону большевиков и содействовавшей модернизации страны, однако международный экономический кризис, борьба за передел рынков как со стороны США, так и Германии, внутриэлитная борьба в СССР, ускоренная индустриализация в мобилизационном режиме за счет сопротивлявшегося крестьянства — все это не оставило камня на камне от «милосердных» программ.
Но это мы знаем сегодня.
Тогда же всё виделось по-иному…
Маркс говорил о Кромвеле: он в одном лице соединял Робеспьера и Наполеона — как Робеспьер Кромвель возглавил революцию, а как Наполеон ее задушил, чтобы расчистить путь для реставрации монархии.
Подобно этому ленинский нэп прикрыл недозавершенную ленинскую революцию, а Сталин вообще свернул ее, начав длительное, растянувшееся на многие десятилетия восстановление нормального государства.
Те же люди, то есть целые поколения, попавшие в этот зазор, были несчастливы.
Хотя им порой можно было и посмеяться над своим положением. Мы имеем в виду забавный эпизод из «Трех столиц» — описание, как парикмахер красил Шульгину бороду, использованное вскоре советскими писателями Ильфом и Петровым в сатирическом романе «Двенадцать стульев». Помните, как не лишенный обаяния «сын турецкоподданного» Остап Бендер красит волосы бывшему уездному предводителю дворянства Ипполиту Матвеевичу Воробьянинову?
У Шульгина процесс описан так.
«Усадив меня в кресло перед зеркалом, он (парикмахер) пошел за перегородку и там с женой кипятил хну. Время от времени он приходил и сообщал, что пробует хну на седой волос (мне почему-то казалось, что на конский, но я не знаю в точности, потому что дело было за занавеской) и что выходит хорошо.
Наконец приблизилась роковая минута. Он вышел с кастрюлечкой, в которой шевелилось нечто бурое. Это бурое он стал поспешно кисточкой наносить на мои усы и острую бородку. День был серый, кресло в глубине комнаты, и в зеркале было не особенно видно, как выходит. Намазавши все, он вдруг закричал:
— К умывальнику!
В его голосе была серьезная тревога. Я понял, что терять времени нельзя. Бросился к умывальнику.
Он пустил воду и кричал:
— Трите, трите!..
Я тер и мыл, поняв, что что-то случилось. Затем он сказал упавшим голосом:
— Довольно, больше не отмоете…
Я сказал отрывисто:
— Дайте зеркало…
И пошел к окну, где светло.
О, ужас!.. В маленьком зеркальце я увидел ярко освещенную красно-зеленую бородку…
Он подошел и сказал неуверенно:
— Кажется, ничего вышло?
Я ответил:
— Когда я пойду по улице, мальчишки будут кричать „крашеный“!
Он кротко и грустно согласился:
— Да, да, не особенно…
Но сейчас же оживился:
— Но я вам это поправлю!
И энергично послал мальчишку „за карандашом“… Вернулся мальчишка и принес обыкновенный карандаш. Парикмахер очинил его тщательно. Усадив меня снова перед зеркалом в кресло, в котором я чувствовал себя хуже, чем у дантиста, и, взяв в левую руку гребешок, а в правую карандаш, он подхватывал на гребешке злосчастные волосы и тщательно растирал каждый волосок карандашом. По мере работы лицо его прояснялось, я же пока видел, что в зеркале борода темнела. Наконец он сказал: