А совсем другое дело, что целая нация горела чувствами мщения и что эти чувства вылились в целом ряде мстительных действий. Но эти действия (пока не будет доказано противного) предпринимались или отдельными евреями, или группами евреев, а не целой нацией. Целая нация только бешено злилась и готова была зубами терзать своих врагов. Вот это так. И на этом я стою. Евреи злились на русских точно так же, как французы на бошей, а боши на французов. Утверждение это мое может быть верно или неверно, но согласитесь, что ничего клеветнического в нем нет.
Но я иду дальше. Я утверждаю, что на этих мстительных чувствах воспитывали еврейскую массу евреи-политики. Вот почему я на них возлагаю главную ответственность. Ведомые иначе, все эти местечковые евреи, к которым мое сердце лежит, вероятно, больше, чем Ваше, чувствовали и действовали бы совершенно иначе»[504].
Маклаков 25 января спорил уже гораздо жестче: «Вы с большой ловкостью, почти адвокатски, вывернулись из неприятного положения, т. е. дали ему очень благовидное оправдание; …И если Вы понимаете, что мы можем возмущаться, когда нас называют погромщиками, то мы и не имеем права подозревать в убийстве наших всякого еврея. Все это я провожу только как образчик некоторой непоследовательности, которая все-таки многое объясняет…
Представьте себе, что кто-либо перед толпой, полной погромного настроения, выступил бы с речью, где перечислил все еврейские грехи и преступления до ритуальных убийств включительно, а затем бы прибавил, что, несмотря на все это, погром явление нежелательное; мог ли бы он рассчитывать этим приемом достигнуть желательных результатов. Вот почему и получилось в конце концов: евреи Вашей книги не прочитали, а русские сделали из нее совсем не те выводы, которые Вы бы хотели»[505].
Шульгин в письме 3 февраля не уступает ни в чем: «Если хотите, нам в евреях не нравится совершенно то же, что не нравится в русских революционерах. Если хотите, я скажу больше: мне русские революционеры больше не нравятся, чем еврейские. Их поведение я нахожу менее извинительным и, кажется, никогда этого не скрывал. Разница между евреями и русскими революционерами только та, что р[усские] р[еволюционеры] без евр[еев]-р[еволюционеров] были слабы. Они могли убить Александра И, но российской державы им перевернуть не удалось бы…
Что же касается евреев, то, конечно, не все бросали бомбы и не все убивали. Но ненавидели нас (я говорю нас, потому что каждый, кто старался отстоять Россию, назывался ими погромщиком и подвергался свирепой травле) почти все.
Эту мысль я и старался провести в своей книге. И я думаю и по сю пору, что пока евреи не признают своей вины, подстрекательства и пособничества в полном объеме, до той поры трудно до чего-нибудь договориться. Потому что это правда. И запирательство в этой правде ужасно раздражает, как всякое отрицание истины.
Когда я говорю о еврействе, я, быть может, делаю большую ошибку, что каждый раз не прибавляю „политическое еврейство“. Все эти местечковые жидочки, они только частично были захвачены и отравлены свирепой ненавистью. Они, конечно, страдали от черты оседлости, от стеснений, оттого, что полиции приходилось давать взятки, и всего прочего, но так как это были люди практической жизни, то они отлично при всем том понимали, что все ж таки они при всех стеснениях „хлеб кушают“. И так как они вместе с тем, как люди коммерческие, имели некоторые связи с заграницей, то они знали, что и без равноправия многим евреям жилось в России весьма недурно, не хуже, чем в других странах, равноправных. Эта толща еврейская, с нею кое-как можно было иметь дело. Постепенно, разумно можно было бы вводить их в общегражданскую жизнь. Когда я говорю об известной вине всего еврейства, то я говорю о политическом еврействе. И, конечно, в этом смысле всякие евреи типа Винавера, Гессена и других несут на себе очень серьезный груз ответственности. Им, несомненно, было бы выгодно это признать. По-моему, даже неизмеримо выгодно. Я думаю, что, запираясь, они поступают так же глупо, как Милюков, который твердит явный вздор, не признавая никаких вин за кадетской партией только потому, что он ею когда-то руководил. Вы избрали в этом отношении благую участь. Вы имели смелость сказать и признать, что все мы люди, все мы человеки, Единый Бог — без греха. И вот почему я считаю, что Ваша позиция была бы сильна, если бы Вы пожелали обратиться со словом увещания к нераскаянному жидовству. Они не могли бы бросить Вам упрек: „обличитель, прежде покайся сам“. Вы уже покаялись.