Хермлин упорно разоблачает всю низость «расовой политики» фашизма — и потому, что она погубила самых близких ему людей, но не в меньшей степени и в силу особой роли расизма во всем комплексе гитлеровской идеологии. Советские историки, глубоко изучавшие этот период (отметим исследования доктора исторических наук В. Т. Фомина), пришли к выводу, что именно расизм был «крайним выражением гитлеровского национализма», удочкой, на которую клюнули отсталые слои населения. «Теория и практика антисемитизма, проводившаяся фашистами в Германии, явилась для них своеобразной лабораторией по воспитанию у населения чувства жестокости, садизма, ненависти к другим народам, стремления к разрушению и убийствам»[71]. Так воспитывались будущие палачи Хатыни и Орадура, и писатель не мог и не имел права умолчать об этом.
Книга завершается своеобразным лирическим финалом: поэту снится, что он переходит через высокие, грозные снежные горы. Затем ему открывается спуск к лесистым холмам и прекрасной морской бухте. В мягком, золотом закатном свете он видит спокойно отдыхающих мужчин и женщин. Это — символическое видение безмятежно-счастливого будущего человечества. Можно вспомнить при этом знаменитый рассказ Достоевского «Сон смешного человека», где венцом мечтаний о счастливом будущем, их воплощением становится мажорно-оптимистическая картина Клода Лоррена «Ацис и Галатея», чрезвычайно близкая по своему строю и теме к этим символическим образам Хермлина.
В книге отчетливо различаются два разных стилистических пласта: тревожные, полные смятения обширные синтаксические периоды, воссоздающие сны героя, — и почти античная простота тех сцен, где как бы берет слово сама германская история. Хронологический финал книги совпадает с нелегальной работой поэта в фашистском Берлине и заключением отца в концлагерь (последующие события — бои в Испании, годы второй мировой войны — сознательно не раскрыты целиком и фигурируют лишь в отдельных вставных эпизодах). Почему избран такой финал и такая хронология действия? Ведь Хермлину есть что рассказать о годах войны и Сопротивления, в котором он деятельно участвовал сам. Но поэтический замысел книги целиком сосредоточен на том, что немцы так выразительно называют «Schicksalswende» («поворот судьбы», который уже как бы определяет все дальнейшее течение человеческой жизни). Таким «поворотом» и было для героя его вступление в комсомол, разрыв с юношескими иллюзиями и первые опаснейшие годы его подпольной работы в фашистском Берлине. Книга и раскрывает исток той исключительной решимости и духовного мужества, которые требовались для этого. Дальнейшая же борьба Хермлина, как и всех германских коммунистов, уже была раз и навсегда определена этим решением. Она как бы вытекала из этой присяги, юношеской клятвы на всю жизнь. И эта жизнь уже не могла быть иной, отвечая законам античной трагедии, где из четко обозначенной кульминации действия с железной необходимостью вытекает все, что должно случиться в дальнейшем.
Художественные принципы прозы Хермлина так необычны и нелегки для восприятия, что о них нужно — хотя бы кратко — сказать особо. «Вечерний свет» можно уподобить произведению большой симфонической формы, отдельные темы которого были предвосхищены в более ранних новеллах — своего рода камерных этюдах (что нисколько не умаляет их самостоятельной художественной ценности). Такое уподобление помогает раскрыть замысел автора. (Я хорошо помню, как в одной из наших бесед Стефан Хермлин, в связи со знаменитым романом Томаса Манна «Доктор Фаустус», убежденно сказал: «Немецкая музыка — это и есть Германия» — «Deutsche Musik — das ist Deutschland».) Недаром «Вечерний свет» начинается своего рода «музыкальной цитатой» из Баха (и само заглавие подсказано евангельским текстом, положенным в основу одной из баховских кантат); имена Баха и Моцарта не раз многозначительно возникают и в дальнейшем. Для Хермлина эти музыканты являются провидцами; не случайно, описывая рабочий митинг, он как бы невзначай замечает: «…ради этой утонувшей в тумане толпы созидали свои храмы Бах и Моцарт, даже если они сами не знали этого».
Симфоническая форма открывает известный простор сочетанию контрастных тем и мотивов; именно так обстоит дело в «Вечернем свете». Каждая из лирических глав, составляющих книгу, иногда гармонично сочетается с соседними, но иногда и резко контрастирует с ними, порой вопреки нашим ожиданиям. Так, после трагических видений, напоминающих о войне и гибели брата, следует глава, излучающая тихую поэзию природы, горного швейцарского ландшафта, спокойствие раннего детства. Это — своеобразная поэтика диссонансов, напоминающая о том, что Хермлин наравне с классикой ценит и музыку Шостаковича. Читатель «Вечернего света» должен быть постоянно готов к неожиданностям и такого рода «броскам», смысл которых ему откроется позже.