Потом она поглядела на людей. В самом дальнем ряду за прилавком расположилось целое семейство. Она нашла там свежие фиалки, и гладиолусы там были не такие кричащие, менее пышные, вероятно, потому, что это была бедная семья, которая не могла предложить ничего отборного или грандиозного. Лицо женщины было печально. Она была больна. Но у нее были удивительно красивые руки. И она кормила ребенка.
Мэриэн не хотелось парадных цветов — только скромных и трогательных. Она пошла к другим рядам, где были анютины глазки и пионы. Купила большой венок из красных гвоздик, немного первоцветов с нежными лепестками и блестящими темно-зелеными листьями. Она так нагрузилась цветами, что для них могло не хватить ни ваз, ни места в доме ее сестры. Наконец она повернула обратно и лицом к лицу столкнулась с человеком, который открывал дверцы автомобилей (он не успел подойти к ее машине, когда она подъехала) и теперь ковылял к обочине, чтобы услужить кому-то.
Он страдал трясучкой, и лицо его, подергиваемое нервным тиком, казалось старым и обрюзгшим. Тереза никогда не отказывалась от его услуг и всегда давала ему два песо — просто так, потому что у него тряслись руки и он не мог носить цветы, да, в сущности, не мог и открывать дверцы автомобилей. Но он всегда был здесь, и теперь Мэриэн, не сопровождаемая никем, вдруг почувствовала, что искренне ненавидит его. Отвращение и ужас, которые он ей внушал и которые она подавляла во время своих прежних посещений, сейчас выплеснулись наружу.
Он, видимо, узнал ее, хотя казался круглым идиотом. Он направился к ней и, когда она отстранилась от него, заковылял к ее машине, которая стояла возле того ряда, где торговала бедная семья с больной матерью. Он стал шарить по дверце машины, ища ручку.
— No! — сказала она резко, и ее передернуло, ей неприятно было, что его рука касается дверцы ее машины.
Кормящая мать подняла глаза. В лице ее не было осуждения, но она крикнула идиоту: «Ven, ven, Pepito![1]».
Мэриэн стало стыдно оттого, что та женщина заметила ее отвращение, но она не могла себя сдержать. Сама не зная почему, она повернула назад — наверно, потому, сказала она себе, что было бы нелепо забирать весь этот ворох цветов и держать, возможно, несколько часов в поставленной на стоянку машине. Остановившись перед хозяйкой цветов, она поняла, что ей ничего не придется объяснять: и так ясно, что она хочет оставить цветы.
Женщина сказала: «Si, seniora, si[2]», и милым жестом велела мужу взять цветы и поставить их в тень. Идиот в это время торчал сбоку, противно жуя огрызок кокосового ореха, подобранный в канаве.
Итак, она отправлялась в «Дель Прадо». Теперь она могла ехать, оставив на хранение цветы, которые прежде ее так тянуло купить. Она с шумом захлопнула дверцу машины, и идиот вздрогнул, но кормящая женщина подняла глаза от своего младенца и улыбнулась.
В деловой части города ей пришлось поставить машину в гараж. Ей очень не хотелось пробиваться сквозь гул, грохот, суматоху, царившие в узком проезде. Она нуждалась в покое. Все подготовлялось к этому моменту. У нее не было с собой цветов, но она несла их в своем сердце. Ей предстояло теперь узнать, что ее ждет: жизнь или смерть. Она сможет вынести и то, и другое. И снова ей не пришло в голову, что хронику, возможно, тут и не показывают.
Ее показывали.
Она застала как раз середину французского игрового фильма о любовных утехах, все действие которого происходило на широкой постели с висящим над ней зеркалом. Она задумалась о том, как это удается так передать блеск тканей, почему-то всегда сопутствующий сладострастным сценам в кино, и действительно ли это настоящий тяжелый атлас или просто какая-нибудь дешевка, которая только выглядит так на фотографии? Груди актрисы, казалось, позолочены, чтобы соответствовать сверканию окружавших ее тканей. Зрители хихикали. Какой-то парень все время смеялся на одной и той же ноте. Под конец элегантный француз в цилиндре и с тросточкой что-то пропел и тем связал все воедино, если судить по громкому смеху зрителей. Потом в зале стало темно. А через мгновение замелькали кадры и тотчас остановились — какие-то фигуры задвигались было и застыли в нечеловеческих позах; раздались свистки из публики. Наконец демонстрация началась. Она увидела слово «noticias» — оно выглядело иначе, чем она представляла себе. Она мысленно исправила ошибку.