Гана начала молиться.
— И кладу я тут свое заклятье, — продолжала Сурмена, обходя озерцо и осеняя его широкими крестами. Закончив, она достала из своего мешка кусок ткани для переноски травы, завернула в него девушку, обсушила, а потом, когда Гана уже одевалась, спросила: — Месячные-то когда ждешь?
— Через неделю, — стыдливо ойкнув, ответила девушка.
— Так-так. Значит, в первый же день замеси тесто на лепешки, в это тесто добавь три капли своей крови, месячной, что возьмешь с тряпочки, и один волосок со срамного места и дай тесту хорошенько подняться. Потом испеки лепешки и несколько самых красивых подержи под мышкой. Пары минут хватит, пока теплые еще будут, не горячие, чтоб не выронить. После уложи их на тарелку, а как этот Липтак мимо пойдет, предложи ему, да пускай побольше возьмет, коли они ему глянутся. Но все пускай не берет, а то раздаст еще. Он сам их съесть должен, понимаешь?
Гана натягивала блузку и юбку, и кивала, и ловила каждое Сурменино слово, чтобы ни в чем не ошибиться.
— А дома я еще дам тебе цветок амаранта, щирицу белую, будешь при себе носить, вот увидишь, до чего душистой станешь. Он-то точно учует.
Гана радостно рассмеялась и промурлыкала вполголоса копаницкую песенку:
— Верно, верно, — кивала Сурмена.
Пламя керосиновой лампы, висевшей над озерцом, освещало всю эту поразительную сцену и двух ее участниц. Дора смотрела на них как завороженная. А несколько месяцев спустя она опять едва верила своим глазам, когда Гану — разодетую, в свадебном наряде, с высоким венцом из цветов на голове — вел в Грозенкове к алтарю один из младших Липта-ков. Почудилось ей — или и впрямь Сурмена с Ганой улыбались тогда друг другу не так, как остальные?
Дора вспомнила об этом, впервые прочитав приговоры Катержине Дивокой и Зузке Полашке. А потом вспоминала еще не раз, когда наталкивалась на подобные же случаи, показывавшие искусство любовной магии житковских женщин.
Например, на найденную в метрической книге запись о том, что внучка Зузки Полашки, Мария Юрачка, удачно вышла замуж за богатого селянина аж из Ганы[11], которого она приглядела на какой-то ярмарке… Или когда ей попался документ об эксгумации Марииной сестры, которую все звали Перханя. Она умерла прежде своего молодого любовника и ходила к нему по ночам, желая уморить, до тех пор, пока ее не вытащили из могилы и не пробили ей сердце колом, потому что думали, будто она — вампир. Рассказывали, что щеки у нее были розовые, а волосы и ногти росли даже в гробу, хоть она и пролежала в земле больше трех недель… Или когда услышала историю о некоем фабриканте из Йиглавы, лечить которого позвали однажды Дорку Габргелову, дочку Марииной дочери Катержины. Так она его так вылечила, что он ездил потом к ней каждое лето и не мог оторваться от нее до самой ее смерти. И сегодня еще в Копаницах вспоминают, что он бегал за ней, точно собачонка, и не видел и не слышал других женщин — настолько был ею околдован. А еще говорят, что, когда Дорка Габргелова умерла, ее дочка и наследница Анка копала землю возле их дома под новую грядку и в месте, обращенном к Йиглаве, нашла прядь волос точь-в-точь таких, как у того йиглавского молодца. И только после того, как она те волосы сожгла, перестало его тянуть в Копаницы.
Дора опять кликнула по клавише, и из другой папки вывалилось большое изображение родословного дерева.
Она медленно вела курсор от Катержины Сганелки и Катержины Дивокой к Зузке По-лашке, от нее — к Марии Юрачке, которая по-еле смерти мужа вернулась в Житковую, чтобы в конце восемнадцатого века передать свое имущество дочери Катержине, а та потом — обеим своим дочерям, Марине Горчиковой и Дорке Габргеловой. Нити родословных вились дальше, к девятнадцатому веку, где добирались до дочери Марины, Анны Стругар-ки по прозвищу Волосатая, ставшей повитухой, что была известна далеко за пределами Копаниц. Это именно она подарила в начале двадцатого века жизнь дочери Ирме, сманившей и уведшей из прежней семьи своего мужа Яна, чего ведуньи из рода Годуликов так ей никогда и не простили; Ирма до сих пор жила на пустоши Черная, мимо которой Дора каждую пятницу топала наверх, к себе домой, в Бедовую.
Другая же ветвь тянулась от Дорки к Анке, про которую говорили, будто в своих предсказаниях она не ошиблась ни единого разу. Она якобы и Первую мировую предвидела и даже перечислила те семьи из Грозенкова, что потеряют на ней своих сыновей. Багларка как-то сказала Доре, что слова ее сбылись тютелька в тютельку: она, мол, назвала всех тогдашних грозенковских ребят, причем некоторые из них были еще младенцами, а иные и вовсе пока не родились, — а теперь все они записаны на памятнике павшим воинам на городской площади. Всего несколько имен не увидела тогда Анка, и были это имена ее собственных зятя и внуков. О ее дочерях, Пагачене и Юстине, говорили, что они унаследовали от своей матери не только умение лечить: якобы стоило им лишь в глаза человеку глянуть, как они всю правду о нем видели. Болезни, несчастья, обиды, события прошлые и будущие. Никто не мог скрыть от них свои тайны. Когда Дора вспоминает Сурменины глаза, которые вроде бы были в точности такими же, как у ее матери Юстины, и которые могли впиться в человека, словно две черные пиявки, она верит, что это правда.
11
Гана — плодородная область в Центральной Моравии. Уроженцам восточноморавских Копаниц она представлялась далеким краем.