Даже традиционная сельская культура постепенно размывалась и не столько благодаря миграции, сколько благодаря образованию. Поскольку начальное образование стало доступным широким массам, традиционная культура перестала носить характер устных сказаний, передаваемых с глазу на глаз от поколения к поколению, и раскололась на культуру высшую, грамотную и культуру низшую, безграмотную. Образование и национальная бюрократия превратила даже деревню в собрание шизофреников, разрывающихся между ласкательными именами и кличками, по которым их узнавали соседи и родственники, («удачливый Патито») и официальными именами, иногда полученными в школе, по которым их «узнавали» власти (Франсиско Гонсалес Лопес). Новые поколения по существу стали двуязычными.
Попытки спасти родной язык для образованного общества в форме диалектной литературы (которые были предприняты в деревенских драмах Людвига Анценгрубера (1839–1889), в стихотворениях на дорсетском диалекте Уильяма Барнера (1800–1886), автобиографиях Фрица Рейтера (1810–1874), а позже — в попытках возродить деревенскую литературу движением «фелибров» (так называли провансальских поэтов и писателей, создавших свое движение в 1854 г.), были рассчитаны скорее на романтическую ностальгию среднего класса, популизм или натурализм[171].
По сегодняшним меркам это падение культуры было значительным. Но одновременно рассматриваемый период представляется довольно важным, так как ее еще окончательно не вытеснила новая пролетарская или городская контркультура. (В сельской местности этот феномен никогда не приживется). Гегемония официальной культуры, неизменно отождествлявшейся со средним классом, утверждала свое право над подчиненными массами. В то время ничто не могло препятствовать этой подчиненности.
ГЛАВА 16
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Делай, что тебе нравится. Судьба играет самую последнюю роль в жизни человека. Вера в судьбу — твой главный тиран. Следуя логике прогресса, ее давно бы уже следовало запретить.
Эпоха буржуазного триумфа началась с поражения революции и окончилась продолжительным застоем. Первый из этих признаков более удобен для того, чтобы обозначить конец или начало какого-либо исторического периода, но история не стремится быть удобной историкам, хотя некоторые из них этого не осознают. Принципы жанра драмы требуют окончить наше повествование каким-нибудь зрелищным событием — провозглашением германского единства, Парижской Коммуной 1871 г. или великим биржевым крахом 1873 г. Но принципы драмы и принципы реальной жизни часто не совпадают. Наша история оканчивается не изображением горного пика или водопада, а более прозаичным пейзажем водяного потока: где-то между 1871 и 1879 гг. Если уж выбирать точную дату, давайте остановимся на одном из годов середины 1870-х, с которым не связано ни одного выдающегося события, скажем, на 1875.
Новая эпоха, наступившая вслед за триумфом либерализма, была уже совсем другой. В экономике это проявилось в быстром отходе от необдуманной конкуренции частных предприятий, невмешательстве правительства и того, что немцы называли Manchesterismus (полная свобода торговли в викторианской Британии) и движением в сторону создания крупных промышленных объединений (картелей, трестов, монополий), правительственного регулирования и различных политических ортодоксов. Эпоха индивидуализма закончилась в 1870 г., — жаловался британский юрист А. В. Дисей, — началась эпоха коллективизма. И хотя большинство из тех фактов, которые он приводит в пользу того, что коллективизм начал завоевывать пространство, мы считаем малозначительными, он в какой-то мере был прав.
171
Самым большим исключением была популистско-демократическая контратака на высокую (что приравнивалась к понятию иностранной) культуру силами юмористических писателей-журналистов Западной и Южной Америки, которые преднамеренно использовали в своих произведениях разговорный язык. Лучший пример этих произведений — «Геккельбери Финн» Марка Твена.