По очевидным причинам наиболее традиционные, отсталые или бедные группы людей последними вовлекались в такие движения: рабочие, служащие и крестьяне, которые следовали по пути, проложенном «образованной» элитой. Фаза национализма масс, которая поэтому обычно проходила под влиянием организаций национальных либерально-демократических средних слоев — за исключением тех случаев, когда компенсировалось независимыми рабочими и социалистическими партиями, которые были до некоторой степени связаны с экономическим и политическим развитием. В чешских землях она началась во время революции 1848 года, повторилась снова в абсолютистских 1850-х годах, но чрезвычайно выросла во время быстрого экономического прогресса 1860-х годов, когда политические условия также были более благоприятными. Местная чешская буржуазия к тому времени приобрела достаточно богатства, чтобы учредить влиятельный чешский банк и в конечное счете такие дорогие учреждения, как Национальный театр в Праге (впервые открытый в 1862 году). Добавим к этому массовые культурные организации подобные гимнастическим клубам «Сокол» (1862), охватившие сельскую местность, и то, что политические компании после Австро-Венгерского Компромисса проводились посредством серии больших митингов на открытом воздухе — около 140 с подсчитанным участием 1 ½ млн человек в 1868–1871 годах{48}, которые, кстати, иллюстрируют как новизну, так и культурный «интернационализм» массового национального движения. Испытывая недостаток в собственном наименовании для такого рода действий, чехи первоначально заимствовали для них термин «митинг» из ирландского движения, которое они попытались копировать[67]. Вскоре было изобретено подходящее традиционное название при обращении назад к гуситам[68] пятнадцатого столетия, естественное для чешской национальной воинственности, — «табор»; и оно, в свою очередь, было принято хорватскими националистами для их объединений, хотя гуситы не имели к ним никакого исторического отношения.
Этот вид массового национализма был новым и совершенно отличным от национализма элиты или среднего класса итальянского и немецкого движений. И все же долго существовала другая форма массового национализма: как более традиционного, более революционного, так и более независимого местных средних классов, вероятно потому что они не имели никаких больших экономических и политических последствий. Но можем ли мы называть восстания крестьян и горцев против иностранного правления «националистическими», когда они объединялись лишь сознанием притеснения, ксенофобией и привязанностью к древней традиции, настоящей верой и смутным чувством этнической идентичности? Только тогда, когда они по одной или другой причине оказывались привязанными к современным национальным движениям. Могли ли они быть так привязаны к юго-восточной Европе, где такие восстания разрушили большую часть Турецкой империи, особенно в 1870-х годах (Босния, Болгария), об этом можно спорить, хотя несомненно то, что они породили независимые государства (Румынию, Болгарию), которые требовали признать их национальными. В лучшем случае мы можем говорить просто о национализме, как среди румын, сознающих отличие своего языка от окружающих и перемешанных славян, венгров и немцев, или славян, сознающих точную «славянскость», которую интеллектуалы и политики пытались развить в идеологию панславизма в наш период[69]; и даже среди них является вероятным, что чувство солидарности православных христиан с великой православной Российской империей было силой, которая придавала ей реальность в этот период.
67
Слово «митинг» также было заимствовано для массовых собраний рабочего класса французами и испанцами, но, возможно, в этом случае, из английского опыта.
68
гуситы — участники движения 1419–1434 гг. в Чехии, носившего антифеодальный, национально-освободительный и антикатолический характер. Получило свое название по имени Яна Гуса, автора реформационного учения, выступавшего за социальную справедливость и национальное освобождение Чехии.
69
Панславизм обращался как к консервативным и имперским политикам России, которым он предлагал расширение российского влияния, так и к тем более малым славянским народам Габсбургской империи, которым он предлагал мощного союзника и, возможно, также, более отдаленно, надежду образования «собственной» большой нации вместо собрания малых и явно нежизнеспособных наций. (Революционным и демократическим панславизмом анархиста Бакунина можно пренебречь как утопическим). Поэтому он подвергался сильному давлению левых, которые рассматривали Россию как главную цитадель международной реакции.