Выбрать главу
Нам попался фаэтонщик, Пропеченный, как изюм, Словно дьявола погонщик, Односложен и угрюм. […]
Под кожевенною маской Скрыв ужасные черты, Он куда-то гнал коляску До последней хрипоты. […]
Я очнулся: стой, приятель! Я припомнил, черт возьми! Это чумный председатель Заблудился с лошадьми!
Он безносой канителью Правит, душу веселя, Чтоб вертелась каруселью Кисло-сладкая земля… (III, 58).

Историческая резня и сталинская современность сливаются у Мандельштама в один сплошной ужас. Короткое посещение Шуши взбудоражило его настолько, что еще в июне 1931 года он пытается «изгнать» этот ужас в своем стихотворении о фаэтонщике.

В середине октября 1930 года Мандельштамы вновь оказываются в Тифлисе (Тбилиси), столице Грузии. Армения осталась позади. И тут происходит чудо: Мандельштам, который с весны 1925 года не писал стихов (за исключением детских), вновь обретает — тоскуя о том, что путешествие в Армению закончилось, — голос лирического поэта. Черпая в своих воспоминаниях, он создает между 16 октября и 5 ноября «армянский цикл», состоящий из двенадцати текстов. Пребывание в Армении было для него временем обострения чувств и углубления восприятия. Теперь, в третьем стихотворении цикла, он описывает свою разлуку с этой страной как утрату зрения и слуха: «Ах, ничего я не вижу, и бедное ухо оглохло, / Всех-то цветов мне осталось лишь сурик да хриплая охра» (III. 36).

О том, что эта разлука — навеки, явственно говорится в одиннадцатом стихотворении, хотя тоска по Армении будет терзать Мандельштама вплоть до середины тридцатых годов:

Я тебя никогда не увижу, Близорукое армянское небо, И уже не взгляну прищурясь На дорожный шатер Арарата, И уже никогда не раскрою В библиотеке авторов гончарных — Прекрасной земли пустотелую книгу, По которой учились первые люди (III, 39).

Однако армянский цикл проникнут не только ностальгической тоской и горечью; в нем воспевается — после первой утраты чувств — их возрождение в стихе. В поэтику Мандельштама вторгается новая острота и едкость. Порой в стихах, примыкающих к циклу, она разрешается сильными приступами ярости.

В Тифлисе Мандельштаму первоначально покровительствует сам Ломинадзе, первый секретарь компартии Грузии. Но после того как Ломинадзе внезапно вызывают в Москву и понижают в должности, свобода передвижения Мандельштама становится ограниченной; за ним устанавливают слежку[268]. Спор с соглядатаем и «чиновником» («лицо как тюфяк») приводит в стихотворении, написанном в ноябре 1930 года, к трезвому взгляду на советскую жизнь, омрачая на миг даже восхищение армянским языком, который обычно Мандельштам безудержно славил:

Дикая кошка — армянская речь Мучит меня и царапает ухо. Хоть на постели горбатой прилечь: О, лихорадка, о, злая моруха! […]
Страшен чиновник — лицо, как тюфяк. Нету его ни жалчей, ни нелепей, Командированный — мать твою так! Без подорожной в армянские степи. […]
Были мы люди, а стали людьё, И суждено — по какому разряду? Нам роковое в груди колотье, Да эрзерумская кисть винограду (III, 41–42).

Он снова в плену советской действительности. Возвращается сердечное заболевание, возвращается страх. 31 октября 1930 года, отмечая в Тифлисе свой тридцать первый день рождения, Надежда ухитрилась раздобыть ореховый торт. По этому случаю Мандельштам написал для жены небольшое стихотворение; в нем явственно слышится страх ведущий мотив стихов Мандельштама первой половины двадцатых годов.

вернуться

268

Он.: Мандельштам Н. Воспоминания. C. 210–211.