В те годы это была империя исламская, воинственная, передовая и веротерпимая. Для тех, кто жил за пределами ее границ, в землях, именуемых в исламской традиции Дар-уль-харб, «Дом войны», она была источником непокоя и страха. Однако для народов, вошедших в ее подданство, Османская империя превращалась в Дар-уль-ислам, «Дом мира»; и настолько исполненным энергии и боевого духа было это государство, столь хорошо оно управлялось и столь удивительным воплощением человеческого гения представлялось современникам, что тем казалось, будто своим процветанием оно обязано силам все-таки не вполне человеческим — дьявольским или божественным, смотря на чьей стороне находился наблюдатель.
Однако в начале XVII века наметились первые признаки упадка. Средиземное море потеряло первостепенное значение в международной торговле и политике, исламский мир, казалось, впал в спячку. Народы Запада были разобщены и враждовали между собой, но именно эти дрязги толкали европейские страны на путь прогресса. В османском, то есть исламском, мире все победы были уже одержаны, все споры пресечены; закон был написан раз и навсегда, и османам, исполненным самовлюбленной гордости, оставалось лишь упрямо хранить верность прошлому.
Следующие три века существования империи сопровождались предсказаниями ее неминуемого скорого конца, но она жила — дряхлая и обветшалая, неповоротливая и насквозь коррумпированная. Она по-прежнему была удивительной страной — только теперь необычайным был ее упадок. «Государство сие превратилось в подобие старика, изъязвленного множеством болезней, которые приходят на смену юности и силе», — писал сэр Томас Роу в 1621 году. Изъязвленный старик, впрочем, пережил сэра Томаса на три сотни лет, а своих злейших врагов, Российскую и Габсбургскую империи — на целых четыре года. Только в 1878 году османы были изгнаны из Боснии; до 1882 года, пусть и номинально, османскому султану подчинялся Египет. Албания, лежащая на берегу Адриатического моря, в XV веке доставила пытавшимся усмирить ее османам больше хлопот, чем любая другая страна, однако и в 1909 году албанцы избирали депутатов в законодательное собрание, заседавшее в Константинополе.
Османская империя была исламским государством, хотя многие ее подданные не были мусульманами и никаких попыток обратить их в ислам не предпринималось. Она контролировала торговые пути между Востоком и Западом, но сама не слишком интересовалась торговлей. Все считали ее империей турок, а между тем большинство ее сановников и военачальников, равно как и солдаты лучших частей ее армии, были балканскими славянами. Церемониал был византийским, титулы — персидскими, письменность — арабской, а богатство обеспечивал Египет. Современники не считали османов строителями, хотя один суровый великий визирь и прославился тем, что построил больше церквей, чем Юстиниан. У османов не было никаких рецептов улучшения сельского хозяйства, но при этом на завоеванных ими европейских землях сельскохозяйственное производство резко возрастало. Они в большинстве своем не были религиозными фанатиками, придерживались умеренной ханифитской школы суннитского ислама. Султаны читали жизнеописания Александра Македонского, но не особенно интересовались прошлым.[1] Однако Мехмед Завоеватель был примером для молодого Ивана Грозного, а венецианцы, которых всегда интересовало, как устроена жизнь в разных землях, восхищались разработанной Мехмедом системой государственного управления, находя ее идеально стройной и сбалансированной.
Империя намного пережила эпоху своего великолепия. К тому времени как Наполеон высадился в Египте, мир считал ее такой же слабой, как Испания, такой же обветшавшей под мишурой древней пышности, как Венеция. Талантами империя не скудела, но им не удавалось найти столь же блестящее применение, как в былые времена. Ее лучшими моряками были греки, самыми успешными коммерсантами — армяне. Ее солдаты, прославленные повсюду своей храбростью, находились под никудышным командованием. Государственные деятели работали в невыносимой атмосфере постоянной подозрительности. И все же империя дожила до XX века, хотя у нее не было ни белых скал Дувра, которые защищали бы ее, как Англию, ни общего языка, который мог бы сплотить ее, как Францию. В отличие от Испании Османская империя никогда не была предана иллюзиям религиозной чистоты, она не открыла ни американского золота, ни выгод атлантической торговли, ни паровой машины. В последние годы ее существования османы предпочитали переговоры принятию решений, традиции — новшествам и бесстрастное понимание устройства мира — всему тому, что было живого и прогрессивного на Западе.
1
Посмертная слава, разумеется, их интересовала. При Мехмеде IV (1648–1687) состоял придворный историограф по имени Абди. «Султан всегда держал его при себе, поручив составлять анналы своего правления. Однажды вечером Магомет [то есть Мехмед] спросил Абди: „О чем ты написал сегодня?“ Тот неосторожно ответил, что ничего примечательного, о чем стоило бы написать, в тот день не произошло. Тогда султан схватил копье и метнул его в одного зазевавшегося придворного, сильно ранив последнего, и воскликнул: „Ну вот, теперь тебе будет о чем написать!“ (Кризи)».