— Мы здесь, наверху! — крикнула она.
Сеньора Тьепо — грузная, добродушная женщина, одна из немногих в их деревне, готовая отдать все, лишь бы хоть как-то помочь больной подруге, — поднялась наверх, и, увидев Каттину в постели, очень расстроилась. Мариэтта тут же поспешила вниз заканчивать укладку масок в коробки и не слышала, как Каттина рассказывала подруге о заботах дня грядущего.
— Я тебе всегда говорила и сейчас говорю, — убеждала ее синьора Тьепо, усевшись на край постели, — у тебя ведь никого нет, ты на этом свете одна, как перст, а я уж о Мариэтте сумею позаботиться, она мне как родная дочь.
— Я знаю, — хрипло произнесла Каттина в ответ, — и я благодарна тебе за твое добро, но когда Бог за мной явится, ведь мне нечего оставить Мариэтте, и эта возможность отвезти ее туда, где из нее сделают настоящую певицу, единственное, что я могу ей дать.
— Я не говорю, что у нее нет голоса, он есть, но эта Венеция… — женщина, не закончив фразу, сокрушенно покачала головой. Этот город славился тем, что красота в нем соседствовала с порочностью, утонченный гедонизм со столь же изощренным пороком. Кишмя кишевшие куртизанки всех мастей по праву дали ему название всеевропейского лупанария[1].
О карнавале и говорить нечего: он, казалось, не кончался, начинаясь с октября и продолжаясь до самого Великого Поста, ненадолго прерываясь лишь в канун Рождества Христова. Маски и переодевания в костюмы, в которых люди менялись до неузнаваемости, напрочь отметали все социальные барьеры, как и рамки пристойности.
— Мариэтта будет в Оспедале под доброй опекой, — увещевала свою подругу Каттина, понимая, о чем та сейчас думала. — Ведь девочки без сопровождения и шагу ступить не могут. Когда они выступают, от публики их отделяют специальными ширмами или красивыми решетками, а иногда ставят высоко на хоры.
— Но откуда тебе знать, что Мариэтту возьмут, стоит тебе ее привести? — в своей обычной грубоватой манере вопрошала синьора Тьепо. — Эти Оспедале, школы то есть, и открывали-то как раз для призрения бездомных и сирот из самой Венеции, а не откуда-нибудь.
— Ничего, мне есть что им сказать. — Каттина была непреклонна.
Сеньора Тьепо, перевалив свое тело в более удобное положение, вздохнула про себя: «Она все об этих пюпитрах деревянных, господи! Да откуда ей знать, безвестной, больной женщине, — может, их уже давно повыбрасывали на помойку — это ведь когда было!» Она протянула задубелую от работы руку и погладила холодные, безжизненные пальцы Каттины.
— Если Мариэтту не примут в Оспедале, ты привезешь ее обратно, ко мне, и пусть твои денечки проходят в покое, и тебе ни в чем раскаиваться не придется.
— Ты так добра, спасибо, но, я думаю, все уладится.
— Когда ты хочешь ей сказать о том, что с тобой?
— А как ее возьмут в Оспедале, так я прямо все и объясню. Попрошу у этих учителей побыть с ней вдвоем, попрощаться и сказку. Мариэтта не из тех, кто долго будет хныкать. Ничего, как-нибудь выдержим.
Широкое крестьянское лицо синьоры Тьепо смягчилось состраданием.
— Да благословит Бог вас обеих.
На следующий день, когда Каттина впустила прибывшего Изепцо, она и Мариэтта уже собрались, приготовили лучшце шали, которые они решили надеть в дорогу. Ее болезненный вид явно вызвал замешательство у владельца баржи — в прошлый раз она выглядела получше. Ему даже подумалось, что она еле стоит на ногах, куда уж там взбираться по сходням.
— Значит, сегодня решили отправиться? — с сочувственным пониманием спросил он мать и дочь. Конечно, он бы и сам с радостью довез девочку до Венеции и сдал бы в Оспедале, но Каттина раз и навсегда решила сделать это сама.
— Да, Изеппо, — храбро ответила она, — мы готовы ехать сегодня.
— Значит, так тому и быть. — Своей непринужденной веселостью он старался приободрить Мариэтту, которую, судя по всему, не покидало грустное настроение. — Значит, в Венецию отправляемся, малышка? — широко улыбаясь, обратился он к ней. — Ты уже и так у нас, словно жаворонок, заливаешься, так что заткнешь их там всех за пояс, стоит им только хоть раз тебя услышать.
Его наигранно-бодрый тон не развеял чувство удрученности, не покидавшее Мариэтту со вчерашнего вечера: и он тоже призывал ее видеть только лучшее, хотя она и сама понимала, что ей ничего не оставалось, как только надеяться на него. Придет день, и ее мать выйдет из стен этого монастыря выздоровевшей, а она станет певицей или же учительницей пения, а то и музыки. Вот тогда она сможет обеспечить для матери и себя достойную жизнь.