Кто лежал, тот уже на коленях, кто на коленях – привстал: у всех совесть при себе. У кого сумка от противогаза, у кого бездонные карманы. Не обидят ни свой, ни чужой желудок. Но у Романовича свои соображения.
– Так, Ванечка, диски оставь… Кто ещё? Ты. (На Новичка указал.) Дядька Томаш (это Короткевич).
Запнулся. Что, у других совести меньше? Или сумки не такие вместительные? Да он просто оскорбил нас! Носов и Цыбук тут же сами предложили себя. Романович не стал возражать (не решился?). Указал на меня, как точку поставил:
– Всё. Кто-то и здесь должен остаться.
Завистники тотчас зашипели:
– Во так бы на работу просились.
– Эти принесут, держи рот пошире!
Ноги по щиколотку погружаются в сыпучий песок, стопа и пальцы левой ноги ощущают одновременно и утреннее от солнца тепло и ночной холодок: утро поверху, ночь поглубже. Подошва у ботинка оторвана, портянка вылазит, расползлась. Что важнее: одеться или всё-таки поесть? – спор голой ступни и ноющего желудка решится на месте. Там, в деревне. Надежда на случай, потому что на себя большой надежды нет – проверено. Иначе не ходил бы в таких ботинках.
Во как изъездили шлях, что тут эти танки делают? Или на Курск гнали? А иначе что им тут делать?
Пробегая мимо телеграфного столба, Ванечка лапнул его рукой:
– Стоишь?
Вот тут, наверное, и начался отсчёт времени, как бывает при каком-то важном событии: десять, девять, восемь… Но мы этого не заметили.
А что если в этой, в такой мирной деревне, улёгшейся среди мягких от зелени холмов, затаился гарнизон? Короткевич может и не знать: вчера не было, а сегодня разместился. Березина слепит глаза, точно кто-то специально зайчики пускает: играет широким лезвием, поворачивает с боку на бок. Впереди всех отмеривает шаги-сажени Цыбук, следом семенит-катится Ванечка, дед Короткевич поотстал, ему за ними не угнаться. А лодок, лодок сколько на берегу – как деревянных прищепок на бельевой верёвке.
Едва добежали до первого среди поля строения, как вдруг – взвыли. Нет, не пулемёты – собаки. Проснулись наконец, за что вас хозяева кормят? Но, значит, рывок был что надо. Перепрыгивая через тыквенные головы, сминая, ломая кукурузные стебли, несёмся уже к избам, к их слепым, без окон, задним стенам. Хочется верить, что уже проскочили тот момент, когда нас могли расстрелять среди поля. Зато теперь уже и не выберешься из деревни, если всё-таки в ней кто-то есть. Это пока важнее всего для нас – так есть кто или нет никого? Через двор, побыстрее к калитке – выглянуть на улицу. Можно дух перевести: деревня полупустынна, куры, гуси, баба с вёдрами у колодца. Зато окна за спиной у нас выбелены лицами припавших к стёклам баб, детишек. Да ничего, не пугайтесь, это мы! Что, не видели ещё партизан? Тем более. Помаши, помаши им рукой! Человек с винтовкой – всё-таки приятно сознавать себя в этой роли. Вот так, на глазах у перепуганной деревни. Зайти, что ли, в избу?
– О, божечки! Только что парицкие уехали, ночевали тут. А вы кто будете?
Лица, бабьи, детские (в сторонке борода мужская), теперь все к порогу повернуты, хозяйка напугана: так ли заговорила, то ли сообщила, не знает твёрдо, кто и с чем вошёл к ним в хату, чего ждать?
– Полиция уехала?
– Поло́ва годины[5], как поехали. А вы кто будете?
– Ну, мы – это мы.
Уже и ты начинаешь ловчить, выгадывать время, непонятно зачем. Нужно время, чтобы растаял холодный ком под ложечкой: какие-нибудь полчаса развели нас с полицией, могли нас так встретить!
– А что нам парицкие, нас тут целый отряд!
Хозяйка заспешила (борода же возле ширмы молчит, ни в чём не участвует).
– Вы голодные, ма́быць[6]? Я хутенько[7], сметанка, молочко. Может, вам некогда, с собой возьмёте?
Бери и уходи, как можно быстрее! Что ж, так даже лучше. Стены всё-таки давят, кажется, что там, на улице, уже что-то изменилось, происходит.
Из хаты вышел без рук. Обе заняты: гладыш с молоком, в тряпке – холодное, из воды, масло, хороший ком. Увидел Ванечку, выбежавшего со двора. Лесоруб, да и только: опоясан поверх телогрейки пилой, в руке топор. О, чёрт, про главное забыл! Зайти в тот вот дом, самый заметный, большой. У такого хозяина инструмент найдётся. Ну, и поесть самому, не будешь же требовать свою долю: кто поверит, что бежал через мосток, схватил кленовый листок?..
Вывалился на улицу Цыбук, в руках и за поясом чего только нет. Тут же нырнул в следующий двор. Такое впечатление, будто выныривают, чтобы глоток воздуха хватить.
И только Короткевич стоит у забора и никуда не спешит, с дядькой каким-то беседует. Правда, на траве у ног его кус желтоватого сала, кругляк хлеба – уже собрал дань. Хорошо, что хоть он за улицей наблюдает, видно, для этого и стоит.