Предпочтение, отданное в данном исследовании персональной истории, объясняется не только тем, что его протагонистами стали представители ведущей социальной и политической силы в Венгрии раннего Нового времени — дворянства[1]. Дело в том, что в интересующих меня областях истории этой страны еще не накоплено достаточного материала для обобщающих исследований с соответствующими выводами, что признается венгерскими и словацкими специалистами, которые пока также обращаются к персональной истории, аккумулируя нужный материал. Это касается, например, истории формирования чиновного аппарата в государстве раннего Нового времени в специфических исторических условиях композитарной монархии австрийских Габсбургов. Между тем указанная проблематика в случае Венгерского королевства XVI–XVII вв. может исследоваться, прежде всего, на материале истории дворянства. То же можно сказать об истории отношений венгерской элиты с центральной властью — австрийскими Габсбургами, которые с 1526 г. бессменно занимали венгерский трон наряду с чешским престолом. Изучение отдельной биографии, деятельности определенного исторического лица может показать, как в них отражались более общие тенденции развития венгерского социума и государства в этот сложный период истории. А попытка проникнуть в мысли наиболее интересных, думающих, деятельных, самоотверженных представителей венгерского дворянства и выявить их воззрения по жизненно важным для них вопросам (о власти и отношениях с ней, о своем сословии и его месте в обществе, о венграх, их истории и роли как защитников христианства в Европе и т. д.) помогает понять, насколько традиции и ментальные установки, в которых взросли поколения послемохачской Венгрии, определяли пределы их возможностей в сложившихся новых исторических условиях.
Однако индивидуальные судьбы служат не только материалом для обобщений, типологизации, выявления каких-то закономерностей. Максимально приближенные к индивиду персональные истории обладают собственной ценностью, оберегают от обезличенности исторического исследования. Обращение к отдельным эпизодам жизни конкретных людей, как я их вижу, есть не столько биографии в традиционном понимании, сколько те моменты жизни, в которые мои герои наиболее полно и ярко раскрывали себя и проявляли способность принимать нетривиальные решения. Резонно говорить об их персональной идентичности, а в деятельности распознать индивидуальный выбор, который возвышал этих людей над толпой безымянных статистов, даже если они не стали выдающимися личностями в привычном понимании. Это становится возможным благодаря соединению в исследовании разных миров: повседневности, социальных отношений, идей и представлений.
Часть протагонистов очерков показаны мною в их повседневной жизни и деятельности, в том кругу, который был им привычен в профессиональном или социальном плане. Иными словами, речь идет о микроисторическом исследовании. Конечно, при таком подходе невозможно отвлечься от исторического контекста. Да и сама я, как историк, мысля и работая в рамках определенной эпистемы, волей-неволей исхожу в суждениях и оценках из неких сложившихся установок. Тем не менее, в поведении того или иного исторического персонажа, к судьбе которого я прикасаюсь, с очевидностью обнаруживается отступление от принятых за эталон в Европе того времени в целом и в ее отдельных регионах (в том числе в Венгрии) моделей социального и личного поведения. Может быть, мой герой — белая ворона? Например, кто такой Имре Эбецкий? Типичный представитель служащих финансовых органов — казначейства и таможни? Судя по волне обвинений, выдвинутых в его адрес на всех уровнях ведомства, он — «паршивая овца» в стаде (замечу, далеко не белоснежных). Все коллеги по службе старались избавиться от него и — избавились. Но только он тут же всплывает в другом месте — и с теми же людьми. Значит, этот нарушитель трудовой дисциплины, правил и этики все же в чем-то их устраивал? Исследуя экстравагантное поведение казначейского чиновника, можно обнаружить признаки коллективного, вероятно, традиционного сознания, во всяком случае корпоративного поведения. Это ли не то самое «нормальное исключительное», о котором вслед за Э. Гренди говорил К. Гинзбург, объясняя свой путь в микроисторию?[2] Многомерность такого исследования очевидна — и именно в этом для меня его привлекательность, ценность и перспективность. Она проявляется и в том, что в процессе изучения мира венгерского дворянства эпохи турецких войн сталкиваются, вернее, четко не разделяются публичное и частное, национальное и универсальное, индивидуальное и коллективное, субъективное и объективное; горизонтальные связи тесно переплетаются с вертикальными.
1
Об этом направлении исторического исследования см.:
2