19 марта последовал ответ советников, в котором они по-прежнему вопрос о выборах затрагивали слишком вяло и коротко. Их аргументация в целом носила отвлеченный характер. Они ссылались на некие древние обычаи страны, в соответствии с которыми первородные сыновья становились преемниками своих отцов на троне, но „нация признавала их королями лишь после выборов и коронации“[344]. Тем не менее, один из их доводов в пользу выборов привёл Фердинанда в негодование. Речь шла о реакции советников на заявление Фердинанда, что выборы следует устраивать только в том случае, если имеется несколько претендентов на престол. Конечно, король был уверен: есть только один кандидат в короли — его сын Максимилиан. Однако советники заявили, что могут выбирать между Максимилианом и Яношем Жигмондом, ибо считают их обоих первородными сыновьями двух законно избранных венгерских королей[345]. Таким образом, королевские советники делали двойной выпад против короля: не просто упорствовали в необходимости выборов, но ещё и признавали легитимность власти Яноша Запольяи как избранного венгерского короля, а вместе с этим и обоснованность притязаний на венгерскую корону се стороны его сына — Яноша Жигмонда, которого они как бы уравнивали в правах с Максимилианом Габсбургом.
Фердинанд воспринял эти заявления как вероломные и оскорбительные и в резкой форме парировал их в послании от 23 марта. Он разделил и тщательно проанализировал два вопроса: о престолонаследнике и выборах. По его утверждению, Янош Жигмонд не мог претендовать на венгерский трон, т. к. его отец был узурпатором и незаконно пытался завладеть троном[346]. На этом основании Фердинанд требовал от венгерских сословий признать выборы Яноша Запольяи полностью незаконными и недействительными. Но Надьварадский договор 1538 г., которым всё-таки признавались права анти-короля, лишал заявления монарха оснований, что тот и сам осознавал. Поэтому он подчёркивал — действие пресловутого договора ограничивалось только сроком жизни самого Яноша Запольяи и не распространялись на его сына[347]. Что же касается факта признания Фердинандом Яноша Жигмонда князем Трансильвании в 1559 г., то государь называл данный шаг вынужденным и временным, который к тому же не влёк за собой его отказа от верховных прав на эти территории[348].
Доказывая несостоятельность притязаний Яноша Жигмонда на венгерский трон, Фердинанд снова выдвинул внушительную аргументацию в пользу Максимилиана, ссылаясь в первую очередь на древние обычаи Венгерского королевства, к которым так тяготели сословия. По его словам, он тщательно изучил вопрос и пришел к заключению, что со времени короля Иштвана до нынешнего времени монархов сменяли на троне их кровные родственники, главным образом первородные сыновья. Он не нашел ни одного случая, когда первородный сын короля занял бы трон путем выборов. Выборы имели место лишь дважды: когда королевская семья вымирала, и когда незаконные короли захватывали корону[349]. «Королей же, которыми становились по кровному родству, по случаю коронации одобряли, приветствовали, предлагали к замещению, объявляли, возносили или восславляли»; маловероятно, полагал Фердинанд, что под такими выражениями понимались выборы[350]. Так было в 1437 г., когда император Сигизмунд Люксембург (как венгерский король Жигмонд) назначил дочь Елизавету своей преемницей на венгерском престоле. Сословия же признали оформлявшую этот акт королевскую грамоту, в которой как будто бы было отмечено, что королевство переходит к Елизавете по праву рождения[351]. Ссылка на прецедент была вдвойне выгодна Фердинанду: во-первых, подчёркивался способ передачи власти — наследование по родству; во-вторых, всплывало имя Габсбургов как монархов, однажды уже владевших Венгерским королевством.
Но ещё более серьёзным аргументом в пользу Габсбургов как единственных законных претендентов на венгерский трон в подаче Фердинанда — вернее, его юристов — были семейные договоры между Габсбургами и венгерскими королями о взаимонаследовании: Винернейштадский договор 1463 г. между будущим императором Фридрихом III и Матяшем Корвином[352], а также договоры 1491 и 1506 гг. между Максимилианом I и Уласло II Ягеллоном[353]. Если в предыдущем послании к советникам король только в общей форме ссылался на эти договоры, то 23 марта он подробно анализировал и даже цитировал их. Так, из Пожоньского договора 1491 г. выделялась формулировка, гласящая, что при отсутствии потомков мужского пола у Владислава (Уласло) королевство ipso facto переходит Максимилиану или его потомкам[354]. Это повторное обращение к семейным договорам с Ягеллонами было предпринято с целью уточнения смысла содержания статей о взаимном наследовании, содержащихся в Надьварадском договоре Фердинанда I с Яношем Запольяи. Король привёл эту статью: «В случае отсутствия мужского потомства у короля Иоанна (Яноша) королевство Венгрия переходит к сыновьям и наследникам короля Фердинанда, а если же таковых не будет — то к сыновьям и наследникам императора Карла, и этот переход осуществляется ео facto»[355]. Таким образом, делал вывод Фердинанд, исключается всякое вмешательство человека и — как следствие — любые выборы. Для подкрепления своей позиции Фердинанд отсылал и к более давним случаям из венгерской истории, извлеченным, как он подчеркивал, из трудов венгерских хронистов. Так, Людовику I (Лаойшу I), сыну первого представителя Анжуйской династии в Венгрии Карла Роберта, трон королевства достался от родителя iure naturae debito successive. Право наследования de iure в данном случае приравнивалось к «естественному праву».
344
Ibid. Имеется в виду не какое бы то ни было коронование венгерских королей, а исключительно короной Св. Иштвана (или Святой венгерской короной), без которой не признавалась легитимность власти монарха в Венгрии.
346
“…Rex Joannes tunc violenter et illigitime sese contra maiestatem eius caesaream in regem intruserit” // Ibid. P. 470.
350
“…reges ex semine regio descendentes cum coronarentur, simul etiam fuerint comprobati, consalutati, subrogati, pronunciati, evecti, vel illustrati; sed tamen quod tales actus, iam enumeratis dictionibus expressis, aut verba vim electionis obtineant, id maiestas sua caesarea in animum inducere non potest” // Ibid.
352
353