— Это К и А, — сказал Уилкинс. — А что мыслит о флотских вопросах второй слог «Кабалы»?
— От Болструда[29] неожиданностей ждать не приходится.
— Поговаривают, будто Болструду на руку держать наш флот в Африке — он-де хочет, чтобы голландцы нас завоевали и всех сделали кальвинистами.
— Учитывая, что V.O.C.[30] платит дивиденды по сорок процентов, полагаю, на Треднидл появилось немало новых кальвинистов.
— И один из них — Апторп?
— Не верьте нелепым слухам. Апторп скорее будет развивать собственную Ост-Индскую компанию, нежели вкладываться в голландскую.
— Из чего следует, что Апторпу нужен сильный флот для защиты наших купеческих судов от голландских, столь тяжело нагруженных артиллерией.
— Да.
— А что генерал Льюис?
— Давайте спросим юного учёного, — весело предложил Пепис.
Даниель на несколько мгновений онемел; спутники, видя его смущение, по-мальчишески прыснули со смеху.
Телескоп словно бы тоже смотрел на него через крышку ящика; бестелесный орган чувств, принадлежащий Исааку Ньютону, взирал с нечеловеческой пристальностью. Казалось, Исаак вопрошает: какого черта он, Даниель Уотерхауз, раскатывает по Лондону в карете Самюэля Пеписа и корчит из себя интригана?
— Э… слабый флот заставляет нас содержать сильную армию, чтобы отразить голландское вторжение, — вслух предположил Даниель.
— Однако имея сильный флот, мы могли бы вторгнуться в Голландию! — возразил Уилкинс. — Новые победы и новая слава для генерала Льюиса, герцога Твидского!
— Победы невозможны без союза с Францией, — произнёс Даниель после минутного раздумья, — а лорд Твид — слишком хороший пресвитерианин.
— Не этот ли добрый пресвитерианин тайно принял графский титул из рук короля-изгнанника в Сен-Жермене, когда Кромвель правил страной?
— Он роялист, не более того, — возразил Даниель.
Так что он делает в этой карете — набивает шишки и выставляет себя на посмешище? Или в поездке есть какой-то смысл? Настоящий ответ ведал лишь Джон Уилкинс, епископ Честерский, автор «Криптономикона» и «Философского языка», который левой рукой зашифровывал, а правой являл истины всем возможным мирам. Тот Уилкинс, который устроил Даниеля в Тринити-колледж, приютил под крылом у Комстока во время чумы, рекомендовал в Королевское общество, а теперь, по всей видимости, задумал для него что-то ещё. Кто для Уилкинса Даниель — ученик, подмастерье, перенимающий мудрость мастера? Мысль была возмутительно гордая, совершенно непуританская, однако другой гипотезы Даниель предложить не мог.
— Хорошо, значит, это должно иметь некое касательство к письмам мистера Ольденбурга за границу, — сказал Пепис, когда какая-то перемена в атмосферном давлении (или в чём ещё) подсказала, что пришло время отбросить притворство и заговорить серьёзно.
Уилкинс:
— Полагаю, да. К какому именно письму?
— Какая разница? Все письма ГРУБЕНДОЛЮ перехватываются и прочитываются до того, как он их увидит.
— Мне всегда любопытно, кто их читает, — задумчиво произнёс Уилкинс. — Либо этот человек невероятно умён, либо пребывает в постоянной растерянности.
— Подобным же образом изучается вся исходящая почта Ольденбурга.
— И в каком-то письме он высказал что-то неосторожное?
— Самый объём его заграничной корреспонденции, вкупе с тем, что он — немец, служил в Европе дипломатом и дружен с кромвелевским стихотворцем…
— Джоном Мильтоном.
— Да… и, наконец, учитывая, что некоторые при дворе не понимают и десятой части из написанного им в письмах… люди определённого склада поневоле испытывают беспокойство.
— Вы хотите сказать, что его бросили в Тауэр из общих соображений?
— В качестве превентивной меры.
— Что?! Значит ли это, что он пробудет там до конца жизни?
— Нет, разумеется, — лишь пока не завершатся некие переговоры весьма чувствительного свойства.
— Чувствительного свойства, — несколько раз повторил Уилкинс, словно рассчитывал выжать из этих скупых слов некую дополнительную информацию.
И здесь разговор, бывший для Даниеля просто малопонятным, окончательно превратился в китайскую грамоту.
— Я и не подозревал, что у него есть столь чувствительное место. Нечего ухмыляться, мистер Пепис, я совершенно о другом!
— О, всем известно, что его чувства к sa sceur[31] весьма нежны. Последнее время он пишет ей постоянно.
29
Нотт Болструд, гавкер и старый приятель Дрейка, ярый протестант и франкофоб; король назначил его государственным секретарём, поскольку никто в здравом рассудке не заподозрил бы Болструда в тайной приверженности католичеству.