Пауль сначала огорченно вздохнул, а потом стал упрашивать меня с таким жаром, что я не выдержал.
Хотите удивляйтесь, хотите нет: я согласился принять этот необыкновенный подарок. Люди, которые не любят птиц, едва ли поймут меня. А любой голубятник одобрит мое решение и так, без длинных объяснений.
Я, разумеется, понимал, что ждет меня. Нет, не избежать насмешек фронтовиков! Не преминут они потешиться над приятелем, таскающим за собой клетку с птицами. Но ведь, и в самом деле, не сегодня — завтра конец войне, меня демобилизуют, вещей у меня кот наплакал. Довезу птиц!
Пауль, узнав, что я согласен, захлопал в ладоши. С серьезным, с важным даже видом он стал рассказывать о замечательных качествах выставочных почтарей. Мальчик сообщил, что в 1900 году немецкие любители птиц решили усовершенствовать своих почтовиков «по линии красоты». Что это за линия — никто толком не знал. Однако все сошлись на том, что новая птица должна иметь круглую голову, даже круглее, чем у английского и антверпенского выставочных почтовиков. Многие годы совершенствовали немцы новую породу. После первой мировой войны «голубь красоты» уже считался одной из лучших птиц Германии.
— Шён![65] — поднимая птицу над головой, торжествовал Пауль. — Красивый глаза!
Действительно, глаза у птицы были большие, слегка выпуклые, очень выразительные.
— Я вам и клетка буду дать! — восклицал мальчик. — А если мама купить зерно, буду вам зерно дать.
Мы уже знали, что мама Пауля отправилась в ближнюю деревню, где у нее была родственница. Жена расстрелянного учителя надеялась выменять на столовое серебро немного пшеницы или пшена.
Мы поднялись из подвала и прошли в сад. Было уже совсем темно. Стрельба в центре города нарастала.
Полковник отвел меня в сторонку и сказал:
— Ты стелись, а я пройдусь в штаб армии, узнаю обстановку. На сон грядущий.
Пока Петр Андреевич отсутствовал, мы поделились с Паулем планами мирной жизни. Он непременно хотел стать учителем, идти по тропинке отца.
Полковник вернулся быстро.
— Звонили из твоего штаба, — сообщил он. — Ты должен быть завтра в полдень на месте. Из Берлина лучше выехать до солнца. Доберешься не спеша. А теперь спать, не мешкая.
Пауль попросил разрешения переночевать с нами — и устроился на брезенте рядом со мной.
Я долго не мог уснуть, разглядывая в чистом апрельском небе яркие звезды и слушая, как постепенно угасают последние выстрелы кровопролитной многолетней войны.
Пауль тоже не спал. Тесно прижавшись ко мне, он шепотом рассказывал о своем отце, умном, спокойном и храбром человеке, ненавидевшем Гитлера, фашизм, войну.
Наконец мальчик повернулся на бок и сонным голосом пожелал мне доброго сна. Я сказал, что мы уедем от него на исходе ночи.
Он не понял меня.
— Вир фа́рэн ин дэр нахт ам, — повторил я по-немецки.
С Пауля сон как ветром сдуло. Он очень расстроился, вскочил и куда-то убежал. Вернулся с легким деревянным ящиком. Одна из его сторон была покрыта мелкой железной сеткой. Волнуясь, Пауль все время спрашивал, хорошо ли будет птицам в таком садке.
Потом он снова исчез и принес-одного за другим багрово-красных выставочных почтарей. Посадив их в ящик, Пауль лег рядом со мной.
Он долго вздыхал и тяжело ворочался.
— Тебе не жалко птиц, которых ты отдал мне?
— Нет.
— Правда?
— Да.
— Спасибо, Пауль. Может, и я когда-нибудь подарю тебе птиц. А что? Теперь Москва и Берлин будут дружить, а не ссориться. Ну, давай спать, парень...
Казалось, я еще не успел как следует закрыть глаза, а Ваня Туров уже тряс меня за плечо. На востоке чуть розовела полоска зари, в лицо дул прохладный предутренний ветерок.
Пока мы с полковником умывались, Ваня разогрел мотор машины, уложил в багажник походное наше имущество.
Пауль поставил ящик с птицами на заднее сиденье и стал прощаться с нами.
Я пожал мальчику руку:
— Всего хорошего, Пауль.
— Лэбэн зи воль![66] — сказал он огорченно.
Ваня включил скорость, и машина, выйдя на улицу, медленно покатилась по городу.
Я не выдержал и обернулся. У знакомых ворот темнела одинокая фигура мальчика, и я еще раз помахал ему рукой: «Алэс гутэ, алэс гутэ, Пауль!»[67].
Мы довезли полковника до штаба армии, обнялись на прощанье, и машина, резко развернувшись, помчалась в сторону зари. Вскоре мы повернули на северную дорогу и на большой скорости понеслись к морю.
Восход солнца встретили далеко от Берлина. Все шло превосходно: стояло тихое весеннее утро, дорога была мало повреждена войной, и наша машина мягко и быстро неслась на север. Конечно же, мы доберемся до штаба значительно раньше назначенного мне времени.
Под мирный шелест ветра, летевшего навстречу машине, я размечтался, как мальчишка. То-то позавидуют красным почтарям голубятники моего города, когда я вернусь с войны! То-то будут выпрашивать голубят из-под невиданных птиц!
В это самое мгновение мои фантазии прервал сильный толчок. Автомобиль запрыгал по дороге, как лягушка, которой отдавили лапу. Ваня немедленно выключил скорость и нажал на тормоз. Мы выскочили из машины.
Одно ее колесо совершенно сморщилось. То ли в баллон попал гвоздь, то ли по старости истерлась камера, но в ней сейчас не было ни капли воздуха.
Ваня Туров, маленький коренастый солдат, ушедший на фронт в первый же день войны, относился ко всему на свете с философическим спокойствием.
Он достал из багажника домкрат, снял колесо, разбортовал его и принялся напильником и наждаком тереть то место камеры, в котором обнаружил прокол. При этом он что-то безмятежно мурлыкал себе под нос.
Довольно быстро Ваня приготовил кусочек резинки, намазал ее и часть камеры клеем. Я решил, что мы скоро отправимся в путь, но тут заметил тень неудовольствия на лице Турова: начавший накрапывать дождь мешал работе, заплатка отставала от камеры.
Посмотрев на тучи, которые ветер гнал в нашу сторону, Ваня поморщился. Но тут же снова запел вполголоса, перекинул камеру через плечо, взял клей и напильник и кивнул мне на одинокий двухэтажный дом, стоявший неподалеку:
— Я туда.
Подымив из трубки, я услышал голубиное воркованье и решил покормить птиц. Но вспомнил, что все продукты мы отдали Паулю. Ну, ладно, ехать осталось совсем мало, попотчую почтарей на месте. А пока напою птиц.
Достал из багажника канистру с водой, пустую консервную банку, поставил питье в садок птицам. Голуби напились и повеселели. Огненный почтарь заходил вокруг голубки в тесноте ящика.
Ветер разогнал тучи, стало светлее. Но Ваня почему-то не возвращался. Я решил пройти в дом.
«Хорошо еще, — думал я, шагая к жилью, — что у нас пустяковая неисправность. А случись серьезная поломка, — что тогда? На этой пустынной дороге не скоро дождешься помощи».
Ваню я нашел в одной из комнат нижнего этажа. Он сидел на подоконнике и курил. Камера с заплаткой лежала на полу, сохла.
Дом был, по-видимому, совершенно пуст. Сильно затягиваясь махоркой, Ваня показал глазами наверх и сказал безразличным тоном:
— Там немец лежит...
— Какой немец?
— А кто ж его знает? Раненый, надо полагать. Бросили свои, вот и дожидается смерти.
— Ну хорошо, ты ставь баллон, а я пойду — поговорю с ним.
Я поднялся на второй этаж и в первой же комнате увидел немца. Он лежал на полу, разметав руки, тяжело дышал, хватая воздух ртом. Веки глаз были крепко сжаты, изредка какие-то бредовые слова слетали с языка.
Я приподнял его голову, влил в рот несколько глотков вина. Он открыл глаза, и мне показалось, что в них появилось осмысленное выражение.
— Ви ист ир бэфи́ндэн?[68] — спросил я немца.
Он ничего не ответил, а засмеялся надтреснутым отрывистым смехом. Вероятно, снова бредил, только теперь с открытыми глазами.
У него было особенное, необычное, даже, пожалуй, красивое лицо. Огромные черные глаза под высоким обрывистым лбом горели чахоточным пламенем, на желто-серой коже лица тлел нездоровый румянец.