– Ласковых речей я не знаю, а хочешь, я тебе заговор скажу? – предложила она. – Вот слушай: была я поутру в чистом поле, на зелену лугу, а во зелену лугу есть зелия могучие, а в них сила видима-невидима. Сорвала я три былинки: белую, черную, красную…
С этими словами она подняла руку, вытащила засунутую стебельком за ленту на виске белую головку кашки, приувядшую за день, и подала Вышеславу. Вместе с цветком он хотел взять и ее руку, но девушка улыбнулась и отняла у него свои тонкие пальцы.
– Красная былинка принесет тебе меч-кладенец, черная былинка достанет уздечку бранную, белая былинка отопрет тул с каленой стрелой, – нараспев продолжала она, и слова воинского заговора оплетали сердце Вышеслава крепче самой умелой любовной ворожбы. – С тем мечом отобьешь силу чудскую, с той уздечкой укротишь коня ярого, с каленой стрелой разобьешь ворога лютого. Заговариваю я ратного человека… Как тебя звать?
– Вышеслав, – не подумав, ответил он и тут же спохватился.
Но было поздно – девушка услышала. Звучное княжеское имя обрушилось на нее, как удар, она отшатнулась, на лице ее мгновенно появилась растерянность и даже испуг. Она была не готова к тому, что случайно встреченный на дворе парень из киевской рати окажется сыном самого князя, старшим княжичем! Растерянным взглядом она скользила по правильным чертам его лица, по светло-серебристым волосам с красивыми кудряшками на концах, голубым глазам и удивлялась, что не догадалась сразу – ведь ей рассказывали про него!
– Вышеслав… – растерянно повторила она. – Владимирович. Верно, он – иначе откуда бы у такого молодого пояс весь в серебре, и гривна [Гривна – 1) денежная единица, около двухсот грамм серебра;
2) шейное украшение, могло служить показателем чина и знаком отличия.] на шее, и сапоги в будний день из красного сафьяна [Сафьян – особо выделанная цветная кожа, из которой шились дорогие сапоги.]… Любая дурочка догадается!
– Да, так чего ты? Не бойся ты меня! – Вышеслав улыбнулся, желая ее подбодрить, и хотел взять за руку. Но девушка отшатнулась, как от огня, вскинула рукав к лицу.
– Ой, Мати Макоше! Хлина-богиня[16]! – шептала она. Вышеслав отметил краешком сознания и удивился, почему она поминает варяжскую богиню-охранительницу Хлину, но сейчас ему было некогда думать об этом.
– Да что же ты? – в досаде воскликнул он. – Что за беда такая? Ежели я княжич, так что – зверь лесной? Укушу?
Вышеслав протянул к ней руки, но девушка вдруг, как опомнившись, повернулась и бросилась бежать, мгновенно вмешалась в толпу суетящейся челяди и исчезла где-то между клетями. Вышеслав шагнул было за ней, но остановился. Что толку гнаться, если она и разговаривать не хочет?
«Вот, батюшкина слава! – с досадой подумал он и сплюнул на землю. Впервые в жизни ему пришлось пожалеть о том, что он доводится родным сыном князю Владимиру и наследует как его добрую, так и дурную славу. – Вроде не кривой, не рябой, а девки пуще огня боятся!»
Махнув рукой, Вышеслав повернулся и хотел идти назад к крыльцу. За воротами послышался дробный топот, громко раздающийся по бревенчатой мостовой. Еще какой-то боярин, боясь опоздать в поход, мчался к князю. Видно, к меду и пиву боится опоздать, – а как до похода дело дойдет, всех ли соберешь?
Но во двор въехало всего три всадника. Кони их были утомлены, на плащах и сапогах осела густая тяжелая пыль. Глянув на того, что первым соскочил с коня, Вышеслав насторожился, забыл даже о девушке. Этого гридя он знал – он служил в дружине Путяты, оставшегося посадником[17] в Киеве на время отсутствия князя. Неспроста он появился здесь, в Новгороде, на другом конце Русской земли. Бросив коня, ни на кого не глядя, киевлянин устремился к крыльцу. Вышеслав поспешил за ним.
В гриднице было так же душно и шумно, хмельно-удалые заверения в верности мешались с запахами жареного мяса и пива. Киевлянин, расталкивая всех, не глядя на чины, протолкался вперед, оставляя следы дорожной пыли со своего плаща на одежде княжеских гостей. Все оборачивались, бранились, пытались отвечать ему на толчки, но он ни на что не обращал внимания, пробиваясь к высокому княжескому столу, где сидел сам Владимир.
Лицо светлого князя порозовело от выпитого меда, и сейчас он еще держал в руке большой заздравный рог, окованный позолоченным серебром. Но хмель над ним не имел большой власти – глаза его смотрели ясно. Он еще от порога палаты заметил и узнал Путятиного кметя[18], и между бровей его появилась маленькая тревожная морщинка. Но заметить ее мог только тот, кто хорошо его знал.
– К тебе я, светлый княже, от Путяты! – выдохнул киевлянин, кланяясь возле самых ступенек княжеского стола. – С вестью!
– Погоди, сокол, выпей сперва! – остановил его Владимир, и отрок мгновенно подал киевлянину чашу с пивом; – Сколько ты с вестью скакал – успеешь рассказать.
Киевлянин благодарно кивнул и взял чашу, поднес ее ко рту. Другой рукой он в это время шарил у себя на шее, под воротом рубахи. Разыскав ремешок под плащом и рубахой, он вытащил кожаный мешочек, стянул его через голову, отставил опустевшую чашу и протянул мешочек князю.
– От Путяты – тебе.
Князь взял мешочек и принялся его развязывать, а киевлянин оглянулся на отрока – тот уже снова налил ему пива. Князь вынул из мешочка скрученный свиточек бересты не больше пальца, осторожно развернул его, повернулся к свету и стал разбирать, хмуря брови, неровно процарапанные буквы.
«От Путяты посадника – князю Владимиру, – не прочитал, а только узнал он первую строчку, выведенную знакомой рукой Путятиного ларника[19], и скорее скользнул взглядом к следующей. – Как ты ушел с войском, на десятый день пришли печенеги ордой неисчислимой и Белгород обложили, хотят измором брать. Белгородцы тебе бьют челом, помощи просят».
На этом послание кончалось – Путята не просил князя возвращаться и не спрашивал, что делать. Оба они одинаково хорошо знали свои ратные дела. Владимир Святославич опустил руку с зажатой в кулаке свернувшейся берестой. Еще бы белгородцам не просить помощи – две трети белгородской дружины были с ним здесь. Лучшие полки Киева, Переяславля, Чернигова, Овруча он увел сюда, на чудь. И случилось то, чего он боялся, – печенеги узнали об его уходе и решили воспользоваться беззащитностью Киевщины. Но и поступить иначе Владимир не мог —ему как воздух нужна была чудская дань, чтобы было на что строить сторожевые города в той же Киевщине, снаряжать и содержать многочисленные дружины. Он уводил оттуда рати, прекрасно сознавая опасность, но другого выхода у него не было.
Гридница затихла. Сначала киевляне, внимательно следившие за своим Солнышком, а потом и, словены заметили, как с лица князя исчезло веселье. Услышав тишину, Владимир выпрямился и крепче сжал бересту в руке, так что высохшие острые краешки впились в ладонь.
– Братья и дружина! – заговорил Владимир, и голос его был ясен и тверд. – Много врагов у нас, что с полуночи[20], что с полудня[21]. Узнали печенеги, что я с войском здесь, и обложили Белгород осадой. Люд белгородский и киевский подмоги просит.
По гриднице прокатился гул, кмети из белгородской дружины повскакали с мест. Они-то хорошо знали, о чем говорит князь, и каждый подумал о своей семье, которой грозит опасность смерти или рабства. А они, мужья, отцы и защитники, слишком далеко и не могут помочь.
– Что скажете, други мои и воеводы? – спросил князь, уже зная, чего хочет он сам. – Покинем ли город-щит киевский? Покинем ли мать городов на разоренье?
Первыми заговорили воеводы, потом закричали и простые кмети из дружин нижних земель – защитить родную землю было важнее, чем покорить чужую. Только Ратибор молчал.
– А ты что скажешь? – Владимир повернулся к своему первому советчику.
– Я вот что скажу, хоть и не всем по нраву, – решительно заговорил воевода. – Князь с войском – не заяц, чтоб туда-сюда бегать. Мы на чудь не первый год собираемся и не первый раз идем, в прошлом году ходили – да дело не доделали. В этот пришли – коли опять ни с чем уйдем, так над нами в лесу последний чудин смеяться будет. Дескать, князь киевский только на словах грозен, а на деле – горазд за столом с пирогами воевать.
16
Хлин – одна из богинь в скандинавской мифологии, приставлена охранять тех, кого Фригг хочет уберечь от опасности.