В невозможности ни принять, ни не принять Божественный дар мне я пал в свободу выбора, пал во время. Во времени я сплю, время и есть сон, смертный сон. Бог для того и стал человеком, чтобы пробудить меня. И живу только, когда Он пробуждает меня, только в акте пробуждения. Но не могу утвердиться в пробуждении, в бодрствовании, снова засыпаю. Как у апостолов в Гефсимании, глаза у меня тяжелеют и, когда приходит мой час, я сплю и почиваю; как у пяти неразумных дев к приходу жениха, у меня не хватает масла для светильника. И как апостолу Петру, Христос говорит мне: ты спишь! не мог ты бодрствовать один час? Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение. Об этом же говорит и изречение 9, 39. Но почему же сказано: чтобы? Чтобы видящие стали слепы? Умом я понимаю: видение не мое естественное состояние, в грехе я слеп, естественное состояние — сон во времени; Христос пришел пробудить меня. Но как только я пробуждаюсь, как только увижу, я присваиваю себе это видение, оно уже мое собственное состояние: мой атрибут, моя акциденция, мой habitus[17] — тогда уже не вижу.
Я сказал: умом я понимаю это. Именно умом не понимаю: я вижу. И как только вижу, это видение становится моим собственным видением видения, рефлектирующим видением моего видения видения, то есть невидением. Поэтому Христос и сказал чтобы: чтобы видящие стали слепы. Это чтобы страшно моей сентиментально-чувствительной душе. Может, его я и вижу в пустом невидящем взгляде. Или есть два чтобы: на время, как предостережение и угроза, и на всю жизнь? Но ведь и вся жизнь — на время. Но если и на время, то не печать ли и знак вечности? Я все время колеблюсь между онтологически-телеологическим и эсхатологическим пониманием этого страшного чтобы. Может, само это колебание — только сентиментальная чувствительность моей души, боязнь, положивши руку на плуг, не оглядываться назад. Или знак эсхатологичности моего сейчас, сейчас, в котором я живу? Если позади — ничто, если что было, вошло в меня и сейчас во мне как мое жало в плоть, то ослабела сила желания, сила свободы выбора и ожидания ближайших событий, впереди ничто, вплоть до моего последнего сейчас. Тогда промежуток между моим сейчас, в котором я живу, и моим последним сейчас — пуст. Тогда оба чтобы объединились и мое сейчас эсхатологично: времени нет, свершилось исполнение времен.
Соблазн о Христе пришел с Христом — с исполнением времен. Невозможно выбрать Христа. Выбирающий Христа выбирает антихриста, так как сам выбор и есть выбор антихриста. Христос и не требует выбора, Он освобождает от всякого выбора, от всякого долга. Истина сделает вас свободными, говорит Он, а истина — Он Сам: если Сын освободит вас, вы истинно свободны (Ин. 8, 36): свободны от долга, от формально и материально детерминированной свободы выбора. И Он Сам ничего не требует, а просит, призывает к Себе: «Приидите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас. Возьмите иго Мое на себя... и найдете покой душам вашим; ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко» (Мф. 11, 28 — 30): легко, если тяжело, и чем тяжелее, тем легче. Но тогда все остальное, весь мир — тщета и сор, как говорит апостол Павел: «Да и все почитаю тщетою ради превосходства познания Христа Иисуса, Господа моего; для Него я от всего отказался, и все почитаю за сор, чтобы приобресть Христа» (Флп. 3, 8). Но соблазн о Христе остается. Остается как жало в плоть, как опустошенный невидящий взгляд, как сама опустошенность жизни без Христа. Остается как постоянная угроза: чтобы не впасть в автоматизм жизни, мысли и повседневности, чтобы не усохла моя душа.
Когда Он пришел, Он и стал самым опасным соблазном. Иудеи, самый благочестивый народ в мире, народ, избранный Самим Богом, 1000 лет ждавший Мессию, когда Мессия пришел, соблазнились, не узнали Его: «пришел к своим, и свои Его не приняли». Но ведь избранному Богом народу уже по избранности принадлежало видение. Тогда Христос и сказал: чтобы видящие стали слепы. Он обнаружил, открыл Божественное безумие, Божественное безумие самого видения, онтологическую и эсхатологическую противоречивость видения для моего самоуверенного разума, для моей самолюбивой воли, для моей сентиментально-чувствительной души. Он открыл невозможность видения. Но именно эта невозможность видения и есть осуществление видения: невозможное у людей возможно для Бога. Бог дает человеку видение, а сам от себя человек не видит.
Я хочу понять свое невидение: увидеть в своем невидении видение невидения, видение видения. Поэтому мне не хотелось бы говорить о невидении других людей, о церкви, о Civitas Dei[18], осуществляемой на земле. Я скажу только несколько слов. Мое царство не от мира сего, говорит Христос, дьявол хозяин мира сего, ему передана власть над миром и слава его (Лк.). А Августин хотел на земле строить Civitas Dei. Мне кажется, вся история церкви — Civitas Dei, осуществляемой на земле грешниками — потому что все люди грешники — осуществляемой именно теми, которым Христос открыл глаза, — раскрывает смысл слов: чтобы видящие стали слепы. Им, строящим на земле Civitas Dei, Он и говорит эти слова.