Голод держит пространную речь, испещренную латинскими цитатами из священного писания. Но прежде чем уйти, он хочет пообедать и выпить. Петр извиняется, что не может угостить его, как бы хотел, пока не снимет жатвы со своего участка. «Все бедные люди стали приносить горох в стручках, бобы и печеные яблоки... лук и кербель[4] и много спелых вишен и предложили Петру это приношение, чтобы ублаготворить им Голод». Наступила жатва, «на рынке стало появляться новое зерно (newe corne cam to chepynge). Тогда народ обрадовался и стал кормить Голод самым лучшим образом, поить хорошим элем, как учил их Объедало, и они усыпили Голод».
Но лишь только настало изобилие, расточитель не захотел больше работать, а нищий не стал есть хлеб пополам с бобами, но стал требовать французского хлеба из чистой пшеницы и из крупитчатой муки и самого лучшего и самого темного эля. И рабочие (laboreres) уже не соглашались есть за обедом овощи, простоявшие ночь, и ветчину, но требовали свежеизжаренного мяса или рыбы, изжаренной или испеченной, и притом как можно более горячих (chaude or plus chaud), чтобы не простудить желудка; стали требовать они и высокой заработной платы. Петр предупреждает рабочих, что если они не будут работать, опять наступит голод и от наводнения и дурной погоды не будет плодов.
Правда посылает Петру купленную им индульгенцию для него и для его наследников на вечные времена, а также для всех тех, кто помогал ему пахать, сажать или сеять или в другом каком занятии (myster) пособлял ему, а также для королей и рыцарей, «которые охраняют святую церковь и справедливо в царствах своих управляют народом», для епископов, если они знают оба права, чтобы поучать народ, и «насколько могут, исправляют всех грешных», для купцов, если они из своих барышей «улучшали госпитали и помогали несчастным и усердно исправляли дурные дороги и чинили мосты... выдавали замуж (бедных) девиц или делали их монахинями, снабжали пищей бедных людей и заключенных и отдавали школьников (scolares) в школы или в обучение какому-нибудь ремеслу (craftes), помогали религиозным орденам и давали им лучшие ренты». Получает прощение и тот из законников, кто защищает бедного, невинного и никого не обижающего, «помогает ему в его беде, не ища подарков и из любви к господу нашему объясняет ему закон так, как сам ему учился», а также «все живущие рабочие, которые живут с помощью своих рук, которые честно берут и честно приобретают и живут в любви и законе благодаря своим кротким сердцам». Прощение получат «старые люди и седые, бессильные и беспомощные, и женщины с детьми, которые не могут работать, слепые и больные и со сломанными членами, которые переносят это несчастье с кротостью». Священник, здесь находившийся, пожелал прочесть полученную Петром индульгенцию, чтобы «истолковать каждую ее статью (clause) и перевести на английский язык». Оказалось, что она состоит всего из двух строк:
Священник усомнился в действительности такой индульгенции, и между ним и Петром завязался горячий и шумный спор, разбудивший автора. Размышляя о том, что он видел во сне, о том, как священник доказывал, что Делай добро (dowel) вовсе не есть индульгенция, автор решает, что Делай добро превосходит индульгенции, двухлетние и трехлетние мессы и епископские грамоты, и что Делай добро в день суда будет принято с почетом и превзойдет всякое прощение, даваемое церковью святого Петра. Он говорит: «Будь у вас хоть полный мешок индульгенций и грамот провинциалов, и хотя бы вы находились в братстве всех четырех орденов и имели двойные индульгенции, но если вам не поможет Делай добро, я ставлю эти ваши патенты и ваши индульгенции ни во что!»
Это решительное заявление Ленгленда достаточно определенно характеризует его отношение к католической церкви. Вся его поэма является, можно сказать, сплошным обвинительный актом против католической церкви и ее представителей, начиная с приходских священников и кончая самим папой, превратившим религию в доходную статью для себя самого и для всех ее служителей, совсем забывших свои обязанности в отношении к своим пасомым, всецело преданных интересам и утехам мирской жизни, нередко не умеющих разобрать ни одной фразы из «Псалмов Давида», но зато завзятых охотников с собаками и соколами, не имеющих соперников в уменье выследить в поле зайца.
Едва ли не самой одиозной фигурой в глазах автора является монах, в особенности нищенствующий монах, и он не жалеет красок, чтобы как можно рельефнее изобразить его во всем его моральном неблагообразии. В виде нищенствующего монаха (frere) он даже выводит на сцену один из семи смертных грехов (Гнев) и не советует лордам звать этих «божьих людей», когда с ними приключится горе. Нечего и говорить, что полученная Петром Пахарем индульгенция не распространяется на этих «мнимых нищих» монахов (frere the faytoure) и на весь их орден (and folke of his ordre). Мы уже видели, как продавец индульгенций (pardoner) проповедовал собравшимся возле него мирянам, отпускал им грех нарушения обетов поста и добывал своей буллой кольца и брошки. «Так они отдают свое золото, чтобы содержать обжор», — замечает с негодованием автор. Видели мы уже и пилигримов и паломников, отправлявшихся толпою к святому Якову и к святым в Риме, но никогда не слыхавших о Правде и не знавших к ней дороги, и пустынников с их подругами (wenches), наряжавшихся в рясу, чтобы вести легкую жизнь. Да им и не нужно было знать дороги к Правде: их духовные руководители и сами ее не знали, и учили их, что посты, посещение гробниц угодников, покупка индульгенций, денежные вклады в Церковь и монастыри и иные подобные богоугодные дела вполне обеспечивают им загробное благополучие.