Особенно рискованными эти попытки делало то обстоятельство, что я не очень много читал о проблемах социальной истории до 1750 года и не занимался их изучением. Большинство историков в подобной ситуации благоразумно воздерживаются от таких авантюр. Обычно, приступая к новому исследованию (или параллельно с ним), человек очень много читает о рассматриваемом периоде, усваивая готовый контекст, предложенный предыдущими историками, даже если в результате своей работы он способен внести изменения в этот контекст. Я решил работать по-другому. Я был похож на парашютиста, приземлившегося в неизвестной местности: освоив сначала всего несколько ярдов земли вокруг себя, я постепенно расширял свои вылазки во всех направлениях.
Можно сказать, что три четверти этой книги (поскольку мое эссе вскоре стало слишком обширным для коллективной работы) основаны на рукописных источниках. Один источник приводил меня к другому; но и каждая рассматриваемая проблема влекла за собой следующую. Охотники на оленей в Виндзорском лесу привели меня к лесным властям, к царедворцам с их парками, а от них к Уолполу, к королю (и к Александру Поупу). Охотники на оленей в Хэмпшире — к епископу Трелони и его управляющим, к Ричарду Нортону — чудаковатому смотрителю Бира, и снова к Уолполу и его приспешникам. Охотники же на оленей в окрестностях Лондона гораздо более прямыми путями, чем можно было ожидать, снова привели меня к Уолполу. Продолжая каждую линию исследования, я откладывал на довольно позднюю его стадию свое знакомство с имеющимися трудами историков. Оказалось, что их очень мало, — конечно, пока я не добрался до литературы об Уолполе и о королевском дворе: здесь мое обращение к другим специалистам было вполне предсказуемым.
Мое начинание может показаться не столько «экспериментом в историографии», сколько попыткой кое-как довести дело до конца. Но я надеюсь, что оно представляет собой нечто большее. С тех пор как я прикоснулся к историям простых жителей лесных районов и по отрывочным свидетельствам их времени проследил те линии, которые связывали их с властью, сами источники заставили меня увидеть английское общество 1723 года таким, каким видели его сами жители, «снизу». Почти до конца этой книги я избегал попытки описания общества в целом — так, как я бы мог представить его на основе разработок предшественников. Конечно, я не могу претендовать на то, что подошел к этой теме без предвзятых мнений и заранее определенных суждений: разумеется, я не ожидал найти неиспорченное общество, в котором царит полная справедливость. Но метод и источники оказывали на мои заранее сложившиеся взгляды определенное влияние. Поэтому когда в последних главах этой книги я довольно мрачно смотрю на Уолпола, барона Пейджа или лорда Хардвика, как и на правовую систему и идеологию вигов в целом, то может быть, я вижу их почти такими, какими видел их тогда Уильям Шортер, фермер из Беркшира, или Джон Хантридж, владелец ричмондского постоялого двора.
Я не сомневаюсь, что специалисты по социальной истории начала XVIII века призовут меня к порядку, и весьма справедливо, за то, что иногда я совершал неумелые самодеятельные вылазки на их поле, и за то, что рассматривал вигов вразрез с принятыми по отношению к ним нормами. Не все англичане в 1723 году были мелкими лесными фермерами или «арендаторами по обычаю», и, без сомнения, попытка написания истории, увиденной их глазами, позволяет составить яркую, но необъективную картину прошлого. Кому-то, наверное, администрация Уолпола принесла пользу; но, прочитав большинство официальных документов и дошедших до нас газет за 1722–1724 годы, я так и не понял, кто бы это мог быть, кроме кружка собственных креатур Уолпола.
Я пишу это, чтобы подразнить профессора Пламба[22] и его последователей, труды которых многому меня научили. По крайней мере, работа по реконструкции дала результат, который всегда доставляет историку некоторое удовольствие. Она сделала нашим достоянием события, которые не только были утеряны для истории, но даже оставались, в сущности, неизвестными их современникам. Кое-что, конечно, они об этом знали: случайные обрывки слухов запечатлелись в частных документах, а значит, в обществе циркулировало гораздо больше информации, чем Уолпол разрешал публиковать в прессе. При этом изрядная часть ее была известна Уолполу, Таунсенду и Пакстону. Но даже они не подозревали ни о том, что писал преподобный Уилл Уотерсон в своей личной записной книжке, ни о том, как их преемники в будущем использовали Черный акт в новых обстоятельствах. В итоге получилось изложение хода событий, во многом уступающее тому, что было известно их современникам, но в каких-то отношениях превосходящее их знания.
22
О профессоре Пламбе и его полемике с Томпсоном см. подробнее «Послесловие к первому изданию в издательстве „Перегрин“», с. 400 наст. изд. —