— Нет, вот что, Тарханов: парня твоего я выстарывать не буду, — это не мое дело, — а постараюсь разыскать твою потеряху.
— Так хоть потеряху-то разыщи, в. б! Мне ты одно сделай: либо парня оставь, либо, коли не хошь, так деньги мне возвороти: половина моя, а половина твоя, вот что!.. А боле мне парня-то жаль, потому — смиреный… и работник! Мне бы ведь что? Ноне, сказывают, солдатам житье стало лучше, чем во крестьянстве. До того хуже каторги было, а ноне — солдаты выходят, так сказывают — не хуже поселенья… Дородно бы так, буде не врут! Да парень-от он у меня золотой работник! Что я без него?
— Да он всем здоров?
— Всем, всем, в. б.! слава Те, Господи!
Мужик перекрестился.
— Ну, может быть, он неправильно на очередь поставлен?
— Как не по правилу? — По правилу: пожалиться ни на кого нельзя! Только смирен шибко… Какой он воин!
— Ну, так расскажи же мне, как у тебя потеряха случилась; а о сыне не хлопочи, чтобы хуже чего не было.
— Ты думаешь, самого не залобанили[58] бы?
— Нет, не то: а зачем взятки даешь?
— Да ведь не я один даю, в. б!.. Все дают.
— Да зачем даете?
— А как не давать? Люди говорят, что лекарье-то это выстарывает… только дай!
— Пусть так. Только ты дело-то рассказывай.
— Вишь ты, в. б. Тебе-то что? А мне-то каково… все про свое горе рассказывать? Колькой раз я рассказываю, а помочи ни с которой стороны нет… Как бы знал я это ране, в. б., так отпел бы молебну Матушке Пресвятой Богородице, благословил бы парня, сказал бы ему: «Иди, служи Царю верой и правдой; да как воевать будешь, — не обидь крещеных… помни отца и матерь». Вот бы что я сделал, в. б! А тут? Легче бы мне было живому в могилу легчи; лучше бы мне в каторгу угодить… там бы сердце не болело так! Коли есть у тебя дети, в. б., так пожалей ты меня бедного! Нельзя ли как выстарать?
Мужик низко мне поклонился; на глазах его выступили тугие слезы.
— Выстарать сына я не берусь. Да ведь сам ты знаешь, что солдатам ныне житье хорошее; и домой скоро выходят: так что тебе горевать.
— Так-то так, в. б., — да парень-от он у меня смиреный: обижать станут!
— Эх, ты! Да ныне ведь только смирных в солдаты-то и берут; так кто его обижать будет?.. Ныне солдат не бьют… Лучше я постараюсь как-нибудь деньги тебе воротить!
— А дородно бы было, как бы ты мне хоть это-то сделал.
— Так расскажи же все дело с краю, — без этого не видать тебе ни парня, ни, может быть, денег.
— Так все тебе с краю рассказывать? — спросил меня бедняк сквозь слезы.
— Да.
— А известно: сперва некрутчина[59] вышла, потом парню жеребий выпал, а тут уж известно что!
Мужик задумался.
— А что же, однако?
— А тут известно; люди говорят, надо лекаря ублаготворить. А чем сняться? Вот я и продал Климу пеструху-то… продешевил; да пудов десятка с два муки — землемеру. Тут денег-то у меня и трудно накопилось: двадцать три целковые с собой взял, как сюды поехал!.. Старшина Петр Игнатьевич отпустил: «Ничего, говорит: ты, Микан, верный человек: только наведывайся, как я в город с некрутами буду: сына, говорит, ты мне там приставь». — «Ладно, говорю я, Петр Игнатьевич, приставлю!» Ну, поехал я. Как ехали мы по крестьянству, так все люди — хрестьяне, ровно, как и у нас: где Господь приведет пристать, — и сами поедим, и лошадь покормим. Только под городом насилу сенца серку выпросили; говорит: сами покупаем. Вот и в город приехали. Федька говорит: «Куды приворачивать?.. Хоромы, говорит, все баские, большущие: на начальника бы на какого не навернуть!» — «Так что! я говорю: вороти в избу, какая похуже». — Вот приворотили. Я вошел в избу; помолился. Вижу — хозяйка блины печет.
— Здравствуй, — говорю, — тетушка!
— Здравствуй! — говорит та. — Отколь ты?
— А из Гавшеньги. Токо слыхали Тархановых Микана, с Верхней, — так я и есть.
— А почто ты сюды приехал?
— А сына привез брить, так у тебя пристать лажу.
Тут она расспросила про все, да все пустое спрашивала; а потом говорит:
— У нас не пристают.
— А где же пристать-то?
— А едь к Гаврилу Ивановичу.
— Не доведешь ли до него, тетушка?
— Не время мне. А и сам найдешь: вон, в окно видно.
Тут она мне показала Гавриловы-то хоромы. Вот, подъехали мы, а я уж догадался: наперво спросил: «Не здесь ли, говорю, крещеные пристают?» «Тут и есть», говорят. Ну, думаю, — слава Те, Господи!.. Добрались! Велел Федьке серка выпрягать, а сам в избу пополз; помолился, разболокся и на лавку сел. А тут нашего брата людно сидит. Один, — по одеже-то ровно начальник какой, — с мужичком вино пьет и что-то хвастает. Я посидел, да и спрашиваю: «Где, говорю, у вас тут хозяин-от»? А Гаврило тут и есть.
— Что тебе? — говорит.
— А натакал бы ты меня, где этта-у вас лекарье стоит?
— А ты отколь?
Я сказал, отколь.
— Стало, удельный?
— Был удельный.
— Есть здесь и ваш лекарь.
— Так кто бы меня довел до него? Он мне начальник знакомый; лонись, как воспица была на ребятах, так он в нашем приказе боле суток стоял.
— Нет, к этому ты не ходи, потому — дурак: денег не берет; а посулишь — так по шее вытурит. Да у него, как набор, так и ворота на запоре.
— А коли так, дядюшка Гаврило, так не натакаешь-ли меня на другого, который посмирнее… хоть на русачка на какого ни на есть: только бы парня-то мне выстарал; потому — парень-от смирен шибко!
— Да ведь и к этому тоже нельзя прямо-то идти, потому — указ ноне царский вышел, чтобы большие начальники прямо из рук в руки не брали, а велено-де через других: ну, так и другой-от лекарь так-то не возьмет, а как посулишь, так, пожалуй, тоже по шее вытурит. А надо дать либо подлекарю, либо хозяйке. Он не наш, а из другого города наехал; потому — тоже с своих-то не велено брать, так их в чужие города посылают. Этому брать запрету нет; а еще и прогоны из казны выдадут.
— Ну, так как бы мне хоть до подлекаря-то доползти?
— А выйди, говорит, на улицу, да спроси Степана Николаевича, так тебе всякий укажет.
Вот, хорошо! Поели мы с Федькой всухомятку; я оболокся и пополз. А сам Федьке говорю: «Смотри, говорю: неравно Петр Игнатьевич с некрутами наедет, так ты тут будь».
— «Ладно, говорит Федька: знаю ведь я». — Вот, выбрел я на улицу; попошел немного; гляжу: и вперед — улица, и взад — улица и направо — улица, и налево — улица: во все четыре стороны улицы! Стою я — и дивуюсь: куда идти! А сам все думаю: не обманывает ли Гаврило? Быват, ему наш-от лекарь не люб, так он к своему приятелю не натакивает ли? Думаю я это, а вдруг Митрей и идет.
— Здорово, — говорит, — знакомый!
— Здравствуй, друг, — говорю я; — только ты как меня знаешь-то?
— А как? Мой отец тебе приятель был.
Я и догадался.
— Да не солдат ли он был? — говорю. — До того к нам из городу солдат наезжал, так все у меня приставал.
— Солдат и есть.
— А не Митреем ли его звали?
— А тебя-то как звать?
— А тоже Митреем.
— А отец-от у тебя, Митреюшко, умер, поди? Давненько уж он перестал к нам ездить; а до того на году-то неодинова побывает.
— Умер и так.
— Так! А вот что, Митреюшко: не доведешь ли ты меня до лекаря?
— А какого тебе лекаря надо?
Тут я речи-то Гавриловы и позабыл… перепутал:
— А Миколая, — говорю.
Уж после я догадался, что не ладно это имя вымолвил.
— А на что тебе его? — спрашивает Митрей…
— А Федьку-то, говорю, ставить привез. Отец-от не сказывливал ли тебе, что у меня парень растет?.. Так выстарать бы его как ни на есть; потому — парень смиреный вырос… и работник. Вот что!
— А пойдем, — говорит Митрей, — ко мне в фатеру; так я тебя научу: потому — мне все лекарье знакомо.
Я обрадел: вот, думаю, Господь за старую-то хлеб соль добра человека посылает!
— Ладно, — говорю, — пойдем. Эка ты, паре! У тебя бы и пристать-то мне.
— А почто не пристал?
— Да не знал ведь.
— Ой, голова! Да спросил бы ты Митрея Попихина, так тебе всяк бы указал.